Украденное лицо

Луиза наряжается в единственное платье, о котором Корделия точно не сказала бы, что оно принадлежит Лавинии. Сейчас оно Луизе великовато, к тому же оно сшито из дешевого полиэстера, и купила она его два года назад за двадцать долларов на распродаже. Тогда это был самый красивый предмет ее гардероба.

В сообщении Рекс пишет ей адрес и время.

Это сюрприз, добавляет он со смешной рожицей, так что теперь она знает, что он на нее не сердится.

Это закрытый коктейль-бар в Уильямсберге, где стояло всего три табурета, один из которых предназначается бармену.

Ради нее он приоделся – на нем более темный, чем обычно, блейзер, и менее мятый. Он вскакивает, когда она входит (хотя на ней такое старомодное платье, такое страшное, и оно ей велико), и когда он окидывает ее взглядом, Луиза гадает: это оттого, что он считает ее красавицей, или же потому, что он наконец-то понял, как она выглядит на самом деле, когда не разыгрывает из себя Лавинию.

– Прекрасно выглядишь, – говорит он, и это ничего не проясняет.

Вечером Луиза целый час провела перед зеркалом.

Я выгляжу на тридцать лет, думает она и поражается, что он этого не знает.

Они не говорят о Лавинии. Они не говорят о Корделии. А говорят они о погоде, о семинарах Рекса, о каких-то квалификационных экзаменах, которые ему вскоре предстоит сдавать, о том, что он думает о своих преподавателях, и о потрясающей программе по живой латыни, в которой он хочет следующим летом поучаствовать в Риме. Они говорят о Хэле и его свиданиях с Индией, о том, что он решил, что он уже решил, что именно на ней собирается жениться, не спрося ее мнения. Они говорят о публикациях Луизы в «Скрипаче», о том, что Гевин считает, что у нее есть реальные шансы попасть в Пятерку до тридцати, что кажется Рексу очень впечатляющим.

Они говорят, думает Луиза, как любая другая скучная парочка, занимающаяся сексом всего два-три раза в неделю.

Они говорят так, словно Рекс никогда не встречался с женщиной, которая воспламеняет все вокруг себя или стоит голышом у воды перед наступлением Нового года.

Они едят блюда смешанной корейско-мексиканской кухни. Пьют красное вино. Рекс расплачивается.

После этого он просит ее с ним прогуляться. Они гуляют.

Все очень мило. Все очень обычно. Они шагают, взявшись за руки, по Бликер-стрит, потом через Вашингтон-сквер-парк, а затем обратно к Китайскому кварталу. Небо усыпано звездами, у Рекса от холода краснеют уши, так же как и оттого, когда он нервничает или стесняется. Внезапно Луизу охватывает непобедимая уверенность в том, что единственная причина, по которой они совершают такую романтическую прогулку под луной, состоит в том, что он не хочет ее трахать (не в этом платье, может, вообще никогда).

Он тихонько мурлычет себе под нос, когда они проходят мимо Дойерс-стрит.

Она берет его за руку. Увлекает его в переулок без фонарей, темный, мощенный булыжником, где в свое время мафиози убивали конкурентов (как однажды сказала Лавиния), потому что здесь тебя никто не увидит.

Он смеется. Шагает за ней.

Она прижимает его к стене. Целует так крепко, что надкусывает ему губу.

Целует так крепко, что он ахает.

У него очень смущенный вид, когда она отстраняется.

Не надо бы ему так удивляться, думает Луиза, пора бы уже и привыкнуть. Лавиния бы поступила именно так.

Она снова целует его, на этот раз еще крепче, и шарит рукой вдоль его бедра, нащупывает член (он еще не стоит, это ее забота).

– Ты что делаешь? – смеясь, спрашивает он, но смех его от души.

– Давай, – говорит она. – Никто не заметит (всем хочется трахнуть шизанутых, вот в чем штука).

– Я хочу тебя, – добавляет она.

А он по-прежнему тихонько смеется, словно это и вправду смешно. Из-за платья? Оттого, что ей тридцать? Оттого, что Корделия сказала «никто и никогда не может забыть Лавинию», и она права? Луиза целует его еще крепче, так жестко, что ей кажется, что она хочет его поранить, поскольку если она не сможет заставить его хотеть ее, она по крайней мере может его заставить ее бояться, самую малость, и поскольку она не сможет стать Лавинией, она с тем же успехом сможет стать шлюхой («Ты не та женщина, на которой я женюсь», – сказал Хэл Афине, да с такой легкостью, словно та вообще трахнулась бы с ним, не живи он в «Дакоте»), она целует его все крепче и жестче, шепча ему на ухо: Хочу, чтобы ты меня трахнул. Наконец у него встает, только когда он с силой хватает ее за запястье, когда начинает прерывисто дышать, когда он отрывисто и отчаянно стонет, и это означает, что у нее есть над ним власть, когда он грубо тискает ее, и это, что у нее есть над ним власть, – она отстраняется от него.

Он снова притягивает ее к себе.

Она хочет, чтобы он смаковал свою тягу к ней, словно это навсегда.