Украденный трон

Густой и тягучий колокольный звон вонзился в уши щемящими трелями, уханьем больших басовых колоколов, плыл над утонувшим в рассветных сумерках городом безрадостно и тревожно, напоминая людям, что всё на свете тлен и суета, что даже в это праздничное утро никто не способен бороться с судьбой.

Похоронный звон возвещал городу, что праздника не будет, что его ждёт тихая и строгая печаль, слёзы уныния и извечной тоски.

Степан не поверил собственным ушам. Что это? Ведь Рождество, светлый праздник Христа. Неужели предвестие горя, неужели несбыточны его светлые мечты о сиянии в церкви, о золотых венцах над головами его и Ксении? Неужели Бог даёт ему знак? Сердце его затрепетало. Он бросился к окну, раздёрнул тяжёлые бархатные занавеси, попытался открыть заколоченные на зиму окна.

Похоронный звон не смолк, стал ещё явственнее.

«С ума я схожу, что ли», — мелькнула и пропала мысль.

Прямо в ночном белье, едва накинув халат, он выскользнул на лестницу, торопясь, отомкнул тяжёлую входную дверь.

На крыльце оглушило его медленным, спокойным звоном. Не было никакого сомнения в том, что все церкви благовестили не к празднику, а к отпеванию, к похоронам, к могильному покою.

Он всё ещё не верил себе. Медленно вернулся в покои, призвал старого слугу.

   — Ступай, Федька, — приказал он бодро, не поворачиваясь лицом к слуге, — послушай, звонят ли уже к заутрене...

Заспанный, едва приведший себя в порядок слуга обеспокоенно выскочил за дверь, и, пока его не было, Степан расхаживал по горнице, боясь поверить в происходящее.

   — Звонят, батюшка, — склонился перед ним Федька, — только чтой-то не пойму, звон, никак, похоронный... — Федька стоял перед барином белый как мел.

Степан глубоко вздохнул. От сердца отлегло. Значит, он не сошёл с ума, и этот звон на самом деле плывёт в воздухе, а не трезвонит у него в мозгу, в его голове.

   — Да почему? — резко встряхнул он слугу. — Чёртова бестия, не мог узнать почему?

   — Сбегаю, батюшка барин, сбегаю, — забормотал Федька, рослый пятидесятилетний дворовый, служивший ещё отцу Степана, и знавший всю его родню, и качавший его когда-то на своём остром колене.

   — Живо, — вышвырнул его за дверь Степан.

А сам опять принялся расхаживать по горенке. Что такое могло приключиться, если уж и церковь против него, если даже праздник Христова Рождества замутнён похоронным плачем? Но что бы ни было, сегодня он венчается с Ксенией, пусть хоть все камни обрушатся на него, пусть сам Бог встанет поперёк его дороги.

Он вздрогнул от таких мыслей, живо перекрестился. Взглянул на тёмный лик Спасителя, стоявшего на божничке. «Прости, Господи, прости, Господи, — запросил он, кляня себя за такие мысли. — Бес, что ли, возмущает меня», — усмехнулся сам себе. Бес не бес, а всё равно мысли его всё время возвращались к Ксении. Он опять увидел её в церкви, под венцом с Андреем, всю в сиянии огней, покрытую длиннейшей туманной фатой, в белом платье, белокожую, счастливую... Как хороша она была тогда, не отвести взгляда. Он и не отводил, не отрывал от неё глаз, мать даже заметила это и вполголоса сказала ему на самой свадьбе:

— Братова жена — для тебя святая...

Он не понял её замечания тогда, он не понимал его и сейчас. Он только помнил, каким жаром обдало его, когда Андрей склонился к губам Ксении, приложился к её устам под разнузданные крики: «Горько», как больно заныло его сердце, когда они, рука об руку, уходили в брачную комнату, когда в последний раз мелькнул в дверях туманный клубок её фаты.

Дверь закрылась, и у него застыло в оцепенении сердце, упало куда-то в ноги, так что ноги ослабели и не держали его. Вся свадьба потом хохотала над ним, когда его вели по проходу между столами — он не мог идти сам. Мать и отец кричали ему, что не стоит так напиваться на свадьбе брата, но как-то в шутку; не всерьёз.

А он и к рюмке не приложился. Почти полгода пролежал он в своей светёлке, едва добираясь до окошка...

Через полгода он поднялся, но это воспоминание об ослабевших ногах мучило его долгое время, как мучило неотступное видение Ксении в белом платье невесты под венцом. Он ничего не мог с собой поделать. Снова и снова вставала она перед ним, сколько ни пытался он прогнать её видение во всём блеске своей красоты и сияния.

Потихоньку от матери и отца он ходил на богомолье, горячо молился, пытаясь вытеснить образ Ксении, но молитвы не давались ему, с ликов святых и образа Богородицы глядела на него Ксения и не давала покоя. Не давала отдыха его измученной душе.