Украденный трон

Он был представлен ко двору, как и Андрей, получил место в императорской хоровой капелле. Все в их роду славились сильными, звонкими голосами. Вот теперь и он достиг того же чина, что был у Андрея, — полковничьи эполеты надели ему на плечи. Но что бы он ни пел, какой гимн или песню, всегда в его голосе звучала извечная тоска и мечта о Ксении. Сама императрица плакала и умилялась его голосу, его песням, снова и снова приказывала петь, жаловала поместьями, усадьбами, чинами и орденами. И может быть, потому, что в песнях Степана чудилась ей та же тоска, что снедала её, потерявшую свою первую любовь, похоронившую своего жениха и так и не пошедшую под венец. В песнях Степана слышалась ей тоска по необретённом и утраченном счастье, горе, боль и радость одновременно.

Пять лет Степан дико, самозабвенно страдал от своей любви, ревновал Андрея, проклинал самого себя и не мог избавиться от этого чувства. Потом боль в его сердце постепенно притупилась, осталась лишь постоянная тоска. Ни разу не осмелился он перекинуться словами с Ксенией, ни разу за все эти годы не оскорбил её признанием в своей неутешной любви.

Она и не замечала его.

По прошествии многих лет Степан возненавидел своего брата. Он не мог понять, почему тот может спокойно оставлять жену, уходить на карточные игры, напиваться пьяным, заводить любовниц, влезать в долги. Почти не бывать дома.

Детей у брата не было...

Неожиданная смерть вывела Степана из состояния терпеливой боли. Брат умер так неожиданно, не покаявшись перед смертью, умер нехорошо, в гостях у одной из своих многочисленных посторонних жёнок, умер в её постели.

Степан вознегодовал на себя, что рад смерти брата. Ему бы горевать, а он вдруг стал напевать себе под нос, он вдруг вихрем закружился по дому, стал не ходить, а летать. Он ненавидел себя, и всё-таки какой-то бес шептал ему в ухо — она теперь свободна, свободна, я смогу заслать ей сватов, она будет моей, и уж тогда-то отдохнёт Ксения от измен Андрея, от его безобразия и пьяных драк.

Он любил теперь Ксению ещё больше, он видел её в церкви под венцом, стоящую в паре с ним.

Ему казалось, что все горести ушли, что его ожидает вечное блаженство. Надо только выждать срок траура. Он нисколько не жалел Андрея, он злорадно думал, что так тому и надо. Умер как собака, без священника, без покаяния, без родных возле смертного одра, умер совсем молодым, погрязши в грехах словно в болоте. Степан представлял себе сцены объяснения с Ксенией, терпеливо ждал, когда можно будет ей сказать о своей любви, заслать сватов. Он носился на крыльях, торопя время...

Степан приехал в дом Андрея на похороны, но в сердце его всё пело. Он с трудом скрывал радостную улыбку. Подойдя к гробу, он увидел брата и низко ему поклонился.

«Прости, брат, — сказал он ему мысленно, — но, пока ты был жив, я словом не обмолвился о своей любви, я даже взглядом не дал понять никому этого. Я перед тобой ни в чём не виноват. Свою любовь похоронил я в сердце своём, но теперь настало моё время».

Он окинул равнодушным взглядом покойника так, словно это был не его родной брат, а кто-то незнакомый. Тот лежал в мундире, до половины укрытый саваном, в сложенных руках его горела свечка, капая воском на пожелтевшие пальцы.

Степану показалось, что пальцы слегка шевелятся, он отошёл, наблюдая за ними. Нет, это просто капал на них воск, стекал, стягивая кожу на пальцах. Только и всего.

Степан оторвался взглядом от гроба, окинул всех пристальным взглядом. Большая толпа собралась у последнего ложа Андрея. Заходилась в плаче мать, сурово сгорбившись, источал слёзы отец, тёрли глаза, стараясь выжать хоть каплю, какие-то бедные родственники.

Степан не видел Ксению и озирался, ища её глазами...

Он всё ждал, когда она появится, ждал её, пусть и печального, скорбного, взгляда на него, ждал и думал о том, что вот теперь ей уж не придётся страдать от запоев и отлучек мужа, от безрадостного постоянного ожидания и тоски женщины, запертой в четырёх стенах...

Подошли священники, чёрные монахи и монахини приготовились сопровождать гроб с телом в церковь. И тут Андрей увидел Ксению...

Она вышла из внутренних покоев, и он видел только её лицо. Бледное, смутное пятно явственно проступало из тумана ладана, которым накурили в доме. И ринулся к этому пятну, ничего не сознавая, ничего не видя, кроме него.

Он прорвался сквозь толпу окружавших её людей, подошёл ближе, хотел сказать какие-то приличествующие слова и не смог. Рывком схватил её за плечи и впился губами в её рот. Поцелуй был не только не братским, не только не печальным, всю тоску и силу своей любви вложил Степан в этот поцелуй...

Он чувствовал на своих губах запах её сухих, запёкшихся от жара губ, нежную мягкость и безразличие её рта. Она не оттолкнула его, не взглянула на него, голубые огромные глаза стали тёмными, ослепительно синими, тяжёлая складка между бровей залегла на лице.

Он с трудом оторвался от неё и тут только увидел её всю.