Украденный трон

Полдня обшаривал Степан весь город. Юродивая словно сквозь землю провалилась.

Глава VI

Удивительно, как человек иногда может быть злейшим врагом самому себе. Казалось бы, не скажи одного словечка там, не сделай ложного шага в другом месте, не оскорби лучшего друга в третий раз — и всё станет по-другому, вся история повернётся другим боком. Ан нет, и произнесены роковые слова, и лучший друг становится чужим и отвернётся, и поступок, незначащий, пустяк, превратит жизнь в нечто другое, нежели мыслилось. Неужели Бог или случай меняют человеческую жизнь в зависимости от незначащих слов, мелких, пустых поступков? Часто в жизни бывает, что одна лишь фраза, один лишь шаг круто меняют судьбу, поворачивают её так, как и во сне бы не приснилось. Мы говорим, это случай, это Бог, это судьба...

Судьба Петра, наследника двух крупнейших в Европе корон, российской и шведской, наследного герцога Голштинии, складывалась так, что только диву даёшься, как можно было окончить её так трагически, глупо, позволить ссадить с престола, словно маленького ребёнка оставить без сладкого на десерт. А ведь Петра Третьего нельзя было назвать ни глупым, ни бесчестным, ни негодяем, ни бессовестным лжецом, неспособным на глубокие, сильные чувства. Он любил сильно и глубоко, был прост и уживчив...

Вся человеческая жизнь — цепь случайностей, цепь возможностей, из которых выбираешь, может быть, и не то, что предполагаешь. Но что руководит людьми в их выборе, что даёт им силу для тех или иных поступков, что позволяет с точностью определить, как поступить в том или ином случае? Ум, интуиция, нечто, заложенное в подсознании, нечто, данное от природы? Казалось бы, каждый человек разумен, у него есть воля, ум, настойчивость, но почему один — баловень судьбы, хотя и не блещет никакими талантами, невежествен и туп, а другой — при ярком уме и громадной воле — всю жизнь бьётся только над одной задачей — выжить, прокормить себя и семью — и умирает в нищете, в забвении, в крайней разочарованности от несовершенства мира?

Цепь случайностей, глупых фраз, скандальных поступков и чистая душа, огромная любовь привели Петра к печальному концу. И не нам осуждать или одобрять его поступки, его пристрастия и привязанности. Кто знает, в чём заключается воля Провидения, кто знает, что записано в книге судеб...

С самого утра в опочивальне императрицы Елизаветы хлопали двери, входили и выходили люди, носились слуги с тазиками и лекарствами, с ушатами горячей воды и длинными льняными полотенцами. Уже все знали, что императрица отходит.

Ещё вчера призвали к ней священников, она причастилась святых даров, соборовалась, не открывая глаз, в полусознательном состоянии. Теперь попы читали предупокойные молитвы, не прерывая бормотания ни на минуту. Лежала она, почти не дыша, не открывая глаз, сложив на атласном одеяле всё ещё красивые снежно-белые руки. В полумраке опочивальни, затянутой тяжёлыми аксамитовыми шторами, три фигуры, стоящие возле смертного ложа, отбрасывали громадные тени, мрачные и длинные. Притушенные лампы едва давали свет, свечи на походном аналое колебались. Молитвенно сложив руки у большого, тяжёлого, припухлого лица, стоял по правую сторону ложа Никита Иванович Панин[20], воспитатель царевича Павла, возился со склянками в углу возле лекарственного столика лейб-медик императрицы, вжался в кресло последний фаворит царицы Иван Иванович Шувалов[21], да беспокойно расхаживал, поматывая головой, будущий император Пётр, беспрестанно вглядываясь в одутловатое, белое в полумраке лицо умирающей тётки. Словно старался не пропустить момента, когда перестанут вздрагивать пушистые ресницы и замрут руки, беспокойно шевелящиеся на одеяле.

Здесь, у постели умирающей тётки, Пётр ещё сдерживал себя, но в мыслях ему опять рисовалась его любимая, тихая и уютная, чистенькая и ухоженная Голштиния, вспоминался старый маленький остробашенный дворец, где вот так же тихо и вовсе некстати скончался его отец.

Пётр ещё помнил тот запах ладана и бормотание лютеранских священников, вспоминал большие руки отца, в последний момент погладившие его по голове, вспоминал взрыв горя придворных и своё собственное удивление, когда руки отца, большие и тяжёлые, бессильно упали на постель и кто-то обнял его, десятилетнего мальчишку, и прижал к большому тёплому животу.

Он вспоминал сейчас, как жалели и ласкали его чужие люди, как с горестью и сочувствием поглядывали на него, а он всё ещё не понимал, что отец не войдёт, как прежде, в его крохотную детскую, наполненную куклами для детского кукольного театра, не скажет тихим голосом: «Герр Пётр, пойдите, попредставительствуйте, вам надобно учиться властвовать...»

И Пётр оставит игрушки, солдатиков и кукол, и пойдёт одеваться в придворный блестящий при их бедности костюм, и будет принимать послов, и сидеть за столом на первом месте, и мило болтать под присмотром старого своего воспитателя, и искать взглядом одобрительные улыбки придворных. Он рано начал представительствовать, принимать гостей, каждому улыбаться и мило шутить...