Укради у мертвого смерть

—    Еще живой, — сказал Чжун. — Я думаю, депутат Лин... лишний солдат это еще один солдат. Я так считаю. И какой расчет ему было догонять ради капитана и лгать?

Улица оставалась безлюдной. Но из щелястых прорезей в коричневых стенах десятки глаз запоминали лица, одежду, верблюдов, поклажу и, самое главное, направление, по кото­рому уйдет караван. За западными воротами между высту­женных холмов петляла за горизонт единственная тропа...

Несколько дней гнали как могли. Короткие ночевки, подъем до рассвета и безостановочное движение с отдыхом в полдень. Ели под звездами, которых столько над головой Клео никогда больше не рассыпалось.

Чтобы срезать путь, с основной перешли на северную тропу, про которую Цинь сказал: больше пустыни, но мень­ше пути. Гоби — скалы и камни, черные и серые, плоские, как озера, долины, где на сотни ли снова песок и барханы, а в ослепших от зыбкого марева глазах мухами мечутся чер­ные пятна. Ничего не оставалось в памяти — ни Пекина, ни коварной Белоснежной девственности, ни угрызений сове­сти за невольное предательство отца. Даже злобы на караван­щика Циня, который страдал наравне с другими.

По ночам стоял сухой мороз. Лежали под бараньими тулупами, просыпались от озноба. Звезды сыпались с неба, которое к утру становилось светло-серым, потом желтело и вдруг — накрывало пустыню голубым куполом.

—       Большая остановка скоро... У райского озера Сого Нгор. Оно, правда, бродит. В дни моего детства стояло в пятнадцати ли восточнее, — сказал Цинь.

Озеро обмануло караванщика. Ушло дальше или совсем исчезло. И поэтому не останавливались в полдень. Тревога гнала на заход, к другому озеру — Гашун Нгор.

Сначала увидели кочевье, а потом берег. Линялые трепа­ные юрты населяли оборванцы, которые, исповедуя буд­дизм, по словам караванщика, питались, убивая животных. Они отличались, по его мнению, равнодушием к собствен­ности и странников принимали без разбора, не спрашивая, кто и откуда.

Они спали сутки, за исключением отца, караулившего товары, а пробудившись, мылись в мелком холодном озере сколько хотели.

Клео пропитался запахом верблюдов, кожи, попон, овчи­ны. Обоняние обострилось. Подобно животному различал, что земля пахнет по-разному, как и люди. Как и ветер. Добы­чей или угрозой. Понял, почему верблюды один — Аромат­ный, а другой — Тошнотворный. Он чувствовал смутную опасность, смывая защитную, почти псиную вонь, как, вер­но, боязно это собаке... Все были голыми, кроме Циня, обмо­тавшего чресла тряпкой, белыми, с коричневыми от грязи и загара «ошейниками» и «перчатками», посиневшими в не- снимавшихся сапогах ступнями. Они орали и плескались, хотя стояла зима. Цинь говорил, что впереди — легкие гор­ные троны, да и весна вот-вот, а неподалеку от Яркенда и место, которое обозначил для встречи человек из лавки «Точ­нейших весов для драгоценных металлов».

Таджики подарили барана. Старый кочевник вырвал его сердце, по локоть вдавив руку в разрыв под ребрами. Религия запрещала ему проливать кровь.

Хозяин юрты помолился перед трапезой:

—     Пусть простит нас. Для этого съедим его без остатка. Верно, мальчик?

—  Я не знаю, господин, — ответил Клео. Он едва понимал местный выговор.

—     Баран отдал все, его жизнь пошла на пользу нашей, перейдет в нашу...

—   Что же, выходит, смерти нет? — спросил Цинь.

—     Всякая тварь поедает другую, мастер Цинь. Сильная слабую. А сильнее всех человек. Но и он становится добычей, кормит собою землю.

Цинь брезгливо опустил под усами углы рваного рта. Кочевник из юрты говорил глупости.

—   Выходит, — сказал Клео, — самый сильный тот, кто не хочет умирать, не стремится в рай? Тогда как же свидание с предками?

—   Да смерти и нет, — сказал удивительные слова кочевник. — Всякая видимая смерть и твоя, мальчик, — путь Буд­ды от хорошего к лучшему... без конца.

В проеме с закатанным пологом, как в рамке, стояли овцы, повернувшие головы на желтый круг солнца, прикос­нувшийся к земле. Пастухи на конях смотрели туда же. Клео стало страшно.

Отец молчал. А все ждали его приговора. И Клео догадал­ся, что отцу нечего сказать, он не знает, как все происходит вокруг, жизнь и смерть. И сжалось сердце, и Клео почувство­вал, как любит отца, которого предал потаскушке из презрен­ного «Дворца ночных курочек», осведомительнице алчного капитана.

Таджик ловко нанизывал баранину на шомпол, погружал его в огонь, ловил куском языки пламени. Мясо темнело, сжималось, жир шипел и выпаривался, не долетая до золы и углей.

—   Видишь, — сказал кочевник Клео, — мясо уменьши­лось. Что там было? Жизнь. Она ушла. Может, в будущего новорожденного где-нибудь под небесами, когда ты, возму­жав, зачнешь его...

—  Ну, хватит тебе, — сказал караванщик Цинь. Надсадно чихнул, вытерся рукавом куртки. — Не надо было купаться... Вот чихаю. Все болезни от воды. Особенно от такого изобре­тения заморских дьяволов, как душ... Ну, знаете, вода брыз­жет сверху.

—   Брызжет сверху? — спросил таджик.

Караванщик выпятил усы. Редким сообщением он пре­взошел кочевника в беседе. Последнее слово осталось за ним.