Укради у мертвого смерть

Прочитали приказ: запрещено иметь более одного авто­мата на разведгруппу, запрещено брать тяжелые пулеметы в прочесывание деревень. Чтобы не попали в руки противника. Все знают, однако, чтобы не продавали этому противнику... Фельдфебель может за сорок процентов от выручки подпи­сать акт о пропаже, скажем, в болоте пулемета «Бренн», кото­рый особенно ценят вьетнамцы...»

Барбара процарапала ноготком отметину против рассуж­дений о разнице курсов французского франка и индокитай­ского пиастра при переводе денег легионерами в метропо­лию.

Зеленоватое насекомое на часах трепыхало крылышками вокруг цифры «три».

3

К шести вечера выцветшее от зноя небо над Сингапуром сгустилось, стало янтарным. В западной стороне полыхали яростные зарницы.

Бруно набил «сверхлегким» трубку, постоял, делая глубо­кие затяжки, возле окна. Потаенные лежбища его тянуло устраивать на верхних этажах прибрежных гостиниц. С двад­цатого этажа «Герцог-отеля» город и море расстилались до горизонта, порождая ложное ощущение безграничной сво­боды в безграничном пространстве... Правда, вечерами это­му чувству долго жить не приходилось. Он по опыту знал, как быстро янтарь превратится в багрянец и акваторию порта зальет кроваво-красный закат, в котором словно в раскален­ном металле будут плавиться суда на рейде. Потом упадет мгла, пойдет пляска проблесковых огней катеров и джонок, пульсация всполохов нефтеперегонных заводов за острова­ми, побегут неоновые надписи над гостиничным комплек­сом «Мандарин» за заливом. Накатит щемящее чувство оди­ночества, почти обиды на рекламные обещания праздника, который никогда не наступает.

Предполагал ли Бруно, всматриваясь в эту гавань и этот город тридцать лет назад с ржавой палубы «Жоффра», накре­нившегося от скопления солдат с одного борта, что кончит дни здесь?

Сумасшедшие закаты наступают в тропиках в апреле. И первый увиденный такой совпал для Бруно с мыслью о смер­ти... Грациозная гадина с синей головой и телом в медных пятнах на лоснящейся зеленоватой шкуре скользнула из-под ботинка. Раздраженно расшвыряв пожухлую листву, исчезла в кустарнике. Он придержал шаг, отставая от цепи... На за­дворках вьетнамской деревушки, которую прочесывали ле­гионеры, влажный ветер гнул высокую траву и бутоны ярких цветов, хлопал выстиранным бельем на бамбуковой жерди.

Бруно огляделся. Вокруг раскачивались пологие волны холмов. На самом высоком в чаше бетонного лотоса восседал каркас недолепленного Будды. Коричневым шарфом, бро­шенным на зеленые рисовые чеки, внизу вилась дорога, на которой стояли бронетранспортеры. По огромному небу простирался закат, цветовыми ужасами похожий на атом­ный взрыв из фильма по боевой подготовке.

Вдруг вогнало в такую тоску, что он почти уверовал в неминуемую гибель в чужой и враждебной стране.

Врач объяснил ему позже, что подобные настроения свя­заны с непривычным, слишком резким для северян перехо­дом в тропических широтах от света к ночи. По диаграммам действительно выходило, что, если бой шел на закате, потери возрастали без видимых причин в сумерках...

Закат угас, оконный глянец вылизывали отражавшиеся в нем языки пламени.

Бруно жег личный архив.

Воспоминания горят.

Предчувствия прогорают.

Только нынешний день уцелеет ночном пожаре...

А в его нынешнем дне жила болезнь души, которую он почти физически ощущал. Японец Сюнтаро вынимал слова для своих стихов из горьких запасников.

Бруно усмехнулся, припомнив первую гражданскую ра­боту после демобилизации. Четыре часа снимал кинокаме­рой горящие поленья в камине, временно сложенном в холле гостиницы «Тропикана» в китайском квартале Сайгона. Лен­ту предполагалось прокрутить по телевидению, только что открытом в городе, в рождественскую ночь. Голубой экран превращался в чрево камина. Несколько часов — поленья и пламя. Черно-белые. Черно-белый уют, создающий среди