Украина — не Россия

До того, как стать директором «Южмаша», я какое-то время был секретарем его парткома. Думаю, что когда во время предвыборной кампании 1994 года это обстоятельство стало более или менее общеизвестным, именно оно определило выбор многих избирателей — выбор с противоположными знаками, разумеется. Конечно, Л. М. Кравчук был в свое время профессиональным партийным функционером в чистом виде, не чета мне, но за 30 месяцев президентства это пятно (с точки зрения одних) или украшение (на взгляд других) его биографии потеряло решающее значение. Леонида Макаровича оценивали уже не по анкетным данным, а по достижениям и неудачам на посту главы государства.

Что же до моего премьерства, оно не делало меня в глазах большинства избирателей таким же понятным человеком, как Кравчук. Люди считают, и не без оснований, что раскусить премьера труднее: он проводит президентскую политику и свои собственные убеждения и цели может до поры не проявлять, просто даже не иметь такой возможности. Поэтому мое «коммунистическое прошлое» у какой-то части политологов и журналистов считалось едва ли не ключом к пониманию «феномена Кучмы».

Мой «феномен» начинается с того, наверное, что я не забываю, с моей точки зрения, главного: советский период истории — это время грандиозного эксперимента. Эксперимента, закончившегося неудачей, но при этом остающегося величайшим по размаху и масштабам в истории человечества. При всем желании мы не можем взглянуть на этот эксперимент глазами его участников, свидетелей, жертв и просто современников — как бы мы ни старались, как бы ни напрягали воображение. Никого и ничто нельзя судить вне контекста времени и по более поздним, не имеющим обратной силы, законам.

В чем был смысл этого эксперимента? На протяжении нескольких десятилетий подвергалась проверке, испытанию и обкатке некая общественно-экономическая идея. Бывают, знаете, красивые инженерные идеи. На слух, да порой и в чертежах, они просто завораживают своей конструктивной красотой и логичностью, но по той или иной причине оказываются технологически неосуществимыми. Люди с инженерным образованием меня поймут. Только ведь без добросовестно проведенного эксперимента никакие выводы относительно такой идеи, как правило, невозможны. Я очень рано начал видеть себя участником этого великого эксперимента и относился к своей маленькой роли в нем до самого конца добросовестно, это самое точное слово. Вообще, одни были вовлечены в происходящее против воли (а большинство и помимо сознания), зато другие участвовали в эксперименте с верой и надеждой.

В каждую эпоху известная часть хороших людей обязательно бывает чем-нибудь ослеплена. Наверное, было что-то завораживающее в уверенном тоне «Коммунистическом манифеста», зовущем куда-то вперед, к чему-то правильному и справедливому, иначе он не увлек бы умнейших, прекраснейших людей. Вот ведь и Леся Украинка, когда переводила «Манифест» на украинский язык, была убеждена, что делает важнейшее, правильнейшее дело — дворяночка, умница, дочь писательницы Олёны Пчилки. Да и дядя у нее был не кто-нибудь, а Михаил Петрович Драгоманов, один из отцов украинского возрождения и при этом ярый враг всякого революционного насилия. А у нее, спрашивается, почему такая тяга к переустройству мира? Да потому что у людей ее калибра был очень развит орган совести. Им было совестно и неловко, что они получили хорошее образование, увидели мир, живут в довольстве, а мужик, хлебороб за всю жизнь так ничего хорошего не узнает и не увидит. Люди с таким настроем, по-моему, были готовы на любые, самые крайние формы равенства — такие, как отмена частной собственности и права наследования, как общественное воспитание всех детей и даже общность жен (и мужей), лишь бы иметь чистую совесть перед тружеником. Без таких людей невозможны революции, одних тружеников с мозолистыми руками для революции мало.

Читайте «Тюремные сонеты» Ивана Франко:

Колись в однім шановнім руськім домі
В дні юності, в дні щастя і любові
Читали ми «Что делать?», і розмови
Йшли про часи будущі, невідомі.