Украинская каб(б)ала

– А что здесь дамы делают? – спросил я, пытаясь вытащить академика из грязи, которой он поливал кредитора и благодетеля страждущих коллег.

– Так ведь из их числа и выбирают нового члена президиума! Вон даже весы привезли из речного порта!

Я заглянул в залу и увидел огромные ржавые весы, на которых когда-то взвешивали у портовых причалов мешки с пшеницей. Точно такие я видел на пристани в Нижнем Новгороде по возвращению из моей степной неволи.

Возле весов копошился знакомый мне цыган с монгольским лицом. Он перекладывал гири, проверял противовес, умудряясь при этом держать в руке тетрадь, в которую что-то записывал. Перед весами стояла длинная очередь упитанных матрон, завистливо прислушиваясь к скрипу платформы, на которую взгромоздилось нечто объемное в длинном, до пят платье.

– Так! – кричал весовщик. – Сто тридцать два!

– Ну как же сто тридцать два?! – возмутилась стоявшая на весах дама. – Я вчера была у врача, он меня тоже взвешивал! Должно быть сто тридцать четыре с хвостиком!

– Я не знаю, где ваш хвостик, Светлана Яковлевна, но у меня сто тридцать два без всяких хвостиков! Даже пятидесяти граммов не хватает! Я и так округлил граммы из уважения к вашей общественной деятельности! Следующая!

Спихнув товарку, на весы взгромоздилась другая толстуха и, набрав грудью воздуха, замерла, ожидая результата взвешивания.

Весовщик поколдовал, добавил несколько маленьких гирек и торжествующе выкрикнул:

– Сто тридцать восемь!

Но тут Светлана Яковлевна ринулась к весам и визгливо закричала:

– Позвольте! У нее в трусах спрятана гирька! Проверьте!

– Ах ты, дрянь! – заорала стоявшая на весах дама и ударила соперницу ридикюлем, который держала в руках и который весовщик почему-то засчитал к ее собственному весу.

– Я дрянь? На себя посмотри, убожество!

– Графоманка! Вон из литературы!

– Это ты вон, подстилка ирпенская!

Дамы принялись мотузить одна другую сумками, да так, что весы застонали, а весовщик закричал дурным голосом:

– Светлана Яковлевна! Любовь Горгоновна! Прекратите! Вы сломаете весы! Я их в аренду взял! Задаток уплатил!

Я наблюдал за происшедшим, раскрыв рот, не понимая сути этой писательской забавы. Моя изумленная физиономия привела в неописуемый восторг Вруневского. Он еще крепче схватил меня за рукав, потащил в сторону и горячо зашептал:

– Не удивляйтесь! Эти две дуры всегда дерутся за первенство, но если вы, не дай Бог, встанете на их пути, объединятся и обольют вас такой грязью – до конца света не отмоетесь!

– Они кто? Писательские жены?

– Нет! – поморщился академик. – Жены они дома, а тут они поэтессы! Я же говорю вам: идет борьба за место покойного Мукосейчика! Мамуев решил, что это должна быть женщина! Эти стервы забросали все инстанции жалобами, что их, видите ли, оттесняют от руководства. Наверху скомандовали: удовлетворить! Но президиум постановил: новым членом должен стать весомый литератор! Тяжеловес, так сказать! Вот и решают, кто из них перевесит!

Ошеломленный, я едва вымолвил:

– А нельзя потягаться творчеством? Книгами на худой конец?

Вруневский снисходительно усмехнулся:

– Старо! Старо как мир! И потом, обе одинаково бездарны! Ноль и ноль! Ни умножить, ни прибавить. Без взвешивания не обойтись! Погодите, вам еще не представили «Леди Макбет Броварского уезда»! Это, я вам доложу, нечто!.. Эх, Тарас Григорьевич! Не посвяти я свою жизнь вашему творчеству и жизненному, так сказать, пути, я бы такую монографию об этих бабцах написал! Ух! Даже название гениальное придумал для критической монографии: «Климакс как точка невозврата»! Смачно, правда? Я ведь их наизусть выучил! Очень даже ничего были в свое время. Ирпень рыдал греческим хором! Шарман, как говорят французы! И как это возбуждало – меж двух березок, под луной, вокруг собаки лают! Ух! Но – время! Что делает безжалостный Хронос с поэтессами!..

Я двинулся по направлению к лестнице, где стояло мое гипсовое чучело, а он продолжал висеть на моем рукаве, который немилосердно трещал по швам, и тараторил:

– Кстати, рекомендацию вам написал я!

– Какую рекомендацию?

– Как какую? На прием в Спилку! Нужны две рекомендации! Я первую написал, а кто же еще? Все-таки мы с вами академики, хотя вы академик по живописи, а я по основной нашей профессии!

– А вторую кто написал? Борис Петрович?

Вруневский стрельнул свинячими глазками по сторонам и, убедившись, что поблизости нет ни одной живой души, негромко прошептал:

– Отказался! Ему, видите ли, премию вашего имени не дали, так он обиделся! Будто вы причастны к этому! Но оно даже лучше для вашей биографии! Мамуев не бог весть какой писатель! Жополиз – это да! Не спорю! Он первый жополиз отечественной литературой! Поэтому что ни делается, делается к лучшему!

– Да зачем же мне рекомендации? – внезапно возмутился я. – В любом салоне – хоть литературном, хоть аристократическом – меня коротко представляли: «Господин Шевченко»! И все знали, кто таков! А тут, прости Господи, поручительство требуется, точно я преступник, за которого хлопочут порядочные обыватели!