Украинский философ Григорий Саввичъ Сковорода

было также въ предметѣ. Его всѣ любили слушать. За обѣдомъ Сковорода былъ необыкновенно веселъ и разговорчивъ, даже тлутилъ, разсказывалъ про свое былое, про свои странствія, испытанія. Изъ-за обѣда встали, будучи всѣ обворожены его краснорѣчіемъ. Сковорода скрылся. Онъ пошелъ въ садъ. Долго ходилъ онъ по излучистьшъ тропинкамъ, рвалъ плоды и раздавалъ ихъ работавшимъ мальчивамъ. Такъ прошелъ день. Подъ вечеръ хозяинъ самъ пошелъ искать Сковороду и нашелъ подъ развѣсистой липой. Солнце уже заходило, послѣдніе лучи его пробивались сквозь чащу листьевъ. Сковорода, съ заступомъ въ рукѣ, рылъ яму—узкую, длинную могилу. „Что это, другъ Григорій, чѣмъ это ты занята?"—сказалъ хозяинъ, подошедши къ старцу. „Пора, другъ, кончить странствіе!"—отвѣтилъ Сковорода: и такъ всѣ волосы слетѣли съ бѣдной головы отъ истязаній! Пора успокоиться!—„И, братъ, пустое! Полно шутить! Пойдемъ!" „Иду! Но я буду провить тебя прежде, мой благодетель, пусть здѣсь будетъ моя послѣдняя могила"... И пошли въ домъ. Сковорода не падолго въ немъ остался. Онъ пошелъ въ „кимнатку", перемѣнилъ бѣлье, помолился Богу и, положивши подъ голову свитки своихъ сочиненій и сѣрую „свитку", легъ, сложивши накресіъ руки. Долго его ждали къ ужину, Сковорода не явился. На другой день утромъ къ чаю тоже, къ обѣду тоже. Это изумило хозяина. Онъ рѣшился войти въ его комнату, чтобъ разбудить его, но Сковорода лежалъ уже холодный, овостенѣлый ^)". Ковалинскій прибавляетъ, что передъ кончиною онъ завѣщалъ похоронить себя на возвышенномъ мѣстѣ близь рощи и написать слѣдующую эпитафію: „Міръ ловилъ меня, но не поймалъ".

Эта эпитафія дѣйствительно виражаетъ смыслъ ею жизни, и онъ имѣлъ полное право выразиться о себѣ такимъ образомъ, не по тщеславію или самомнѣнію, а по глубокому сознанію въ истинѣ пройденнаго имъ жизненнаго пути, которымъ онъ шелъ прямо, ни разу не свернувъ въ сторону. Кь нему какъ нельзя болѣе подходить стихъ Кобзаря Украины: „мы просто йшлы—

') Утревияя звѣзда, 1833, стр. 89—91.

36

у насъ нема зерна неправды за собою". „Міръ меня ловилъ, но не поймалъ". Это не значитъ, чтобы Г. С. Сковорода считалъ себя какимъ-нибудь анахоретомъ, вполнѣ отрѣшившимся отъ жизни и ея интересовъ. Онъ и не былъ, и не считалъ себя такимъ отшельникомъ, такимъ мертвымг членомъ общества. Наоборотъ и въ ученіи, и въ жизни онъ стремился къ живой общественной деятельности, понимая ее очень широко, вводя сюда и умственный прогрессъ, и нравственное усовершенствованіе. Онъ только не хотѣлъ быть рабомъ міра, или иначе, рабомъ господствовавшихъвънемъ мнѣній(съ его точки зрѣнія ложныхъ), закоренѣлыхъ и вредныхъ для общаго блага предразсудковъ. Онъ хотѣлъ неприкосновенно сохранить яркую индивидуальность своего ума и жизни, провести ихъ благополучно среди безчисленнаго множества подводныхъ камней и мелей, которыми преисполненъ былъ „міръ", и ввести въ тихую гавань и пристанище внутренняго душевнаго нашего храма Божія. И это ему вполнѣ удалось. Яркимъ пламенемъ горѣлъ этотъ свѣтиль-никъ истины и добра въ продолженіе нѣсколькихъ десятковъ лѣтъ, окружающей его тьмы суевѣрій, невѣжества, схоластики, лицемѣрія, ханжества. Приходилось ему держать нерѣдко фонарь для слѣпыхъ, быть звонаремъ для глухихъ; но это его не останавливало; его искреннее, откровенное слово раздавалось и въ послѣдніе годы жизни такъ же точно, какъ и въ началѣ его общественной дѣятельности; остались неизмѣнными даже вкусы и привычки, характеръ; онъ сохранилъ до конца дней своихъ простоту, добродушіе, любовь къ тихимъ назидательнымъ бесѣдамъ въ тѣсномъ пріятельскомъ кругу. Сюжетомъ этихъ бесѣдъ являлся все тотъ же основной вопросъ—господство духа надъ плотью. Уѣзжая отъ Ковалинскаго и обнимая его въ послѣдній разъ, собираясь переселиться въ новый міръ Вѣчности, онъ обратился къ нему съ слѣдующимъ послѣднимъ напомина-ніемъ: „можетъ быть, больше я уже не увижу тебя! Прости! Помни всегда, во всѣхъ приключеніяхъ твоихъ въ жизни то, что мы часто говорили: свѣтъ и тьма,глава и хвостъ, добро и зло, вѣчность и время" (1-е отд., стр. 38). И Ковалинскій оста-вилъ намъ краткую, но чрезвычайно мѣткую характеристику

37

своего учителя въ сочиненной имъ эпитафіи. Здѣсь каждое слово имѣетъ глубокій смыслъ и оправдывается всею совокупностью извѣстныхъ намъ документальныхъ данныхъ о Сковородѣ. Вотъ эта превосходная эпитафія, свидѣтельствующая не только объ огромномъ уваженіи, правильнее, благоговѣніи Ковалинскаго къ Сковородѣ, но и о необыкновенно тонкомъ пониманіи его личности и характера.

„Ревнитель истины, духовный богочтецъ, И словомъ, и умомъ, и жи.інію мудрецъ: Любитель простоты и отъ суетъ свободы, Безъ лести другъ прямой, доволенъ всѣмъ всегда, Достигь наверхъ наукч, познавши духъ прирпды, Достойный дія сердецъ примѣръ Сковорода".

„Ревнитель истины".