Украинско-российские взаимоотношения в 1917–1924 гг. Обрушение старого и обретение нового. Том 2

Армия быстро росла, пересекая черту в 100 тыс. человек. По признанию военачальников разных лагерей воевали махновцы удачно. В целом это не удивительно. До 70 % повстанцев имели опыт участия в боях Первой мировой войны, применяли различные ухищрения, к которым были не готовы соперники. Но еще больше значила самоотверженность, замешанная на вере в торжество дела, за которое боролись – земля, воля, свобода. Рос и авторитет Н. И. Махно, о котором распространялись легенды. А его армия контролировала территорию размером в две губернии. Деникинский тыл подвергся огромным разрушениям. Более того, правы те исследователи, которые считают, что глубинный уездный центр, село Гуляй-Поле, оказывал такое влияние на развитие событий, которое выходило за рамки региональных границ и не могло не учитываться в планах и политике крупных военно-государственных сил. В общем, это уникальное явление не только отечественной истории[442].

Немалую роль, безусловно, играли и незаурядные личные качества Н. И. Махно. Он обладал бесспорным даром влияния на людей, находчивым мужицким умом, исключительной выносливостью, врожденным военным талантом. Эти качества сочетались с нехваткой системного образования, психической неуравновешенностью, припадками убийственного гнева, маниакальной подозрительностью, периодической склонностью к пьянству, банальной пошлостью. Синонимом махновщины был анархизм – не столько как идеологическое обоснование путей достижения безгосударственной организации общества («система власти общественной»), сколько как проявление абсолютного беспорядка («анархия – мать порядка»).

Неспособность предвидеть стратегическую перспективу, неумение даже существенно приблизиться к попытке ее хоть сколь-нибудь предметного (пусть не в полном смысле – теоретического) обоснования были имманентной чертой не только махновщины, но и всех других проявлений повстанчества.

Явным преувеличением представляется утверждение А. В. Нестерова, согласно которому, не имея в начале 1919 г. четко очерченной идеологии и цели, «борясь с большевиками и деникинцами под лозунгами социальной справедливости и колеблясь между двумя идеологиями, повстанчество избрало свой самостоятельный путь – государственного строительства, который имел целью освобождение Украины от иностранных оккупантов»[443].

Повстанчеству не суждено было дойти не то что до самостоятельного государственного строительства, но и приблизиться к пониманию исторической миссии государства вообще, осознанию, что государство, в том числе национальное, – категорический императив времени. Выступая против государства как такового, повстанчество ограничивало свою цель узкорегиональными задачами, реализовать которые без государственных рычагов было практически невозможно. Следовательно, оно неизбежно попадало в тупик, и было обречено рано или поздно на поражение.

Что же касается иностранных оккупантов, то, не выдвигая задачу борьбы с ними на межгосударственном уровне, ограничиваясь противоборством на локальных «родных» территориях, достичь конечного успеха было также нереально. Следовательно, выводы историка кажутся искусственными, надуманными.

Вряд ли можно согласиться и с внутренне противоречивым тезисом В. Чопа, что повстанчество в лице махновщины было «отличной от государственнической формой национального пробуждения, поставившей в основу своей идеологии анархизм»[444]. Искусственным, декларативным выглядит тезис автора о том, что Революционно-повстанческая армия Украины (махновцев) – это один из «национальных центров», который хоть и стоял на отличных «общественно-политических позициях», не может быть причисленным к «антиукраинским» движениям, «хотя она (махновщина – В. С.) противостояла политическим стремлениям, очевидно, большей части национально сознательного населения»[445].