Укрощение красного коня

— Они сами виноваты, — снова забубнила Зоя. — Они могли вступить в колхоз. Они выбрали пойти против. Они кулаки.

— «Хутора и станицы единогласно принимают решения коллективизироваться, — с выражением читал Зайцев. — Выступили в колхозный поход. Казачество охвачено массовым энтузиазмом, он разрастается как пламя под ветром».

Мильтоны обычно впадали в сонную одурь сразу, как только зад касался скамьи красного уголка. Но Зою так просто было не пронять.

— А вы кулаков — подкормили, — не унималась она. — Проявили классовую и политическую близорукость.

«Господи, — подумал Зайцев, — и не приехали еще, а у меня уже такое чувство, что я на ней женат пятнадцать лет».

— Жалость к классовому врагу, к врагу советской власти…

Опять тряхнул страницами. Глянул на нее небрежно.

— Ну так донесите на меня, — твердо сказал он.

Ответа не последовало. И Зайцев сам не заметил, как действительно углубился в чтение провинциальной газетенки.

Больше всего его заинтриговало прочитанное между строк. Как всегда, провинциальная печать была болтливее центральной всесоюзной.

«Вместе с тем Н‑ский район имеет значительный процент кулацких хозяйств, в станицах и на хуторах — засилье сектантов, — откровенничала серая газетка. — Отсюда целый ряд срывов классовой борьбы и острота в колхозостроительстве».

«Интересно», — подумал Зайцев, переведя прочитанное. Советские газеты осторожно выбирали выражения, прибегая к общему словесному шифру. Если писали даже не просто «отдельные случаи», а прямо вот «целый ряд», значит, дело худо. Что бы там ни рассказывалось в Зоиной книжке, Дон, куда они направлялись, судя по всему, отнюдь не был «тихим».

— А что ваша книжка говорит? В дивные места едем? — из‑за газеты поинтересовался Зайцев.

Зоя встала и громко лязгнула дверью.

Зайцев отложил газету, взял с Зоиной полки чуть потрепанный, размягченный пользованием томик. Пролистал. Наугад выхватил глазами несколько строк. О гражданской войне. Зайцев захлопнул и бросил книжку обратно. К гражданской войне на Дону у него вопросов не было. После нее незамиренные казаки утекли за границу вместе с Красновым, вместе с Врангелем. Странно было думать, что прошло всего‑то десять лет или вроде того.

Он снова взял газету.

Допустим, восемьдесят процентов казаков‑колхозников не преувеличение. Вернее, не большое. Хорошо, если и большое, то, значит, на деле процентов шестьдесят, размышлял Зайцев. Он прекрасно знал, как рисуют нужную статистику у них в угрозыске, поэтому допускал, что донские товарищи мыслят примерно так же. Но все‑таки — шестьдесят! Все‑таки много. Большинство за советскую власть.

Он вышел в коридор — Зои не было. Никого не было. Он побрел по тряскому, качающемуся коридору, придерживаясь за перила. После многих часов в пути, перебрав все возможные положения сидя и лежа на полке, тело ныло и просилось на волю. Хотя бы постоять. Глаза требовали хоть чего‑то, кроме четырех стен купе.

И одиночество: Зайцев с наслаждением чувствовал, что он в коридоре один.

Вагон мягкий. Пассажиры в таких к незнакомцам с разговорами не лезли. Опасались. А то как в бане. Начнешь трепаться с невзрачным козликом, а он окажется шишкой в наркомате. Или хуже: властный бровастый кабан, перед которым лебезил битых два часа, — всего лишь мелкая чиновная сошка.

Зайцев приспустил окно, рискуя наглотаться угольного паровозного дыма. По коридору сквозняк колыхал помпончики на занавесках.

Он глядел в окно на никогда не виданные южные волнистые линии пейзажа. Иногда рывком проносилось мимо ржавое зернистое пятно посреди зеленого простора — табун. А может, коровье стадо. Поезд выпускал широкий белый пушистый рукав пара. …И зелень. В Питере она была еще клейкой, нежно‑зеленой. А за окном — тоже не по‑северному — слишком темной для начала лета. Здесь лето уже набрало сок, перло из‑под земли навстречу солнцу.

Как там давеча дурак в косоворотке сказал? Карандаш воткни в эту землю — и тот прорастет? Может, и память здесь зарастает травой так же быстро? И десять лет для здешних мест — совсем не то же самое, что в Питере. В Питере помнят долго. А здесь… Может, уже и правда забыли, что воевали против советской власти. Еще через десять лет оглянутся: а вместо разоренных развалин — буйная зелень, жизнь.

И все же не самое тихое место, чтобы перевести сюда ККУКС, пришел к выводу он.

Даже странно. Учитывая «целый ряд эпизодов», который партийная газета не в силах скрыть. Почему не Москва? Или Курск? Или любой другой мирный совершенно советский городок в глубине страны. Почему Новочеркасск?

Зайцеву хотелось есть — и это мешало думать.

Он обернулся на отдаленный лязг двери в тамбуре.

Зоя шла по качающемуся коридору, хватаясь рукой за стену. В другой был носовой платочек, она утирала рот.

Зайцев посторонился, чтобы дать ей пройти. Но она не прошла. Встала рядом — и тоже стала смотреть в окно. Она заговорила ровно за миг до того, как Зайцев решил скрыться в купе.

— Вы теперь думаете, я плохой человек. — Знака вопроса на конце не было.

— Ничего я не думаю.

Ему хотелось отвязаться от разговора любой ценой.

— Думаете!