Укрощение повседневности: нормы и практики Нового времени

«Судъ безъ милости не сотворшымъ милости» (Иак. 2: 13): воспринимаемые как жест личного благочестия, как дела милосердия и как инструмент спасения души, духовные грамоты и посмертные вклады в монастыри и церкви стали практиковаться в последней трети XVII века не только мирянами, но и московским монашеством, как рядовой братией, так и церковными иерархами. Формирующиеся под влиянием развития личностного, авторского начала в литературе, моды на особый, южнозападнорусский тип завещания, барочной стилистики и православной традиции поминовения усопших, окончательно установившейся к XVII веку в синодиках, духовные грамоты и вклады служат монахам-завещателям для покаяния и подготовки к «хорошей» христианской смерти через «устроение» дома. Богословие завещательной преамбулы, развивающее идею милостыни, милосердия и богатства, иногда и «неправедно» нажитого, позволяет завещателю сообразовать перед смертью монашеский обет покаяния с накопленным за годы жизни имуществом и денежными сбережениями, а вклады обеспечивают молитвы за душу. Написание духовной грамоты и вклад в монастырь как практики личного благочестия продолжают существовать до первого десятилетия XVIII века, но уже преимущественно среди представителей элиты.

ЖИЗНЬ ПУБЛИЧНАЯ И ПРИВАТНАЯ В МЕМУАРАХ XVIII ВЕКА Б. И. КУРАКИН – И. И. НЕПЛЮЕВ [573]

Дмитрий Калугин

Размышляя о специфике развития мемуарной прозы, А. Г. Тартаковский писал, что во второй половине XVIII века происходит «переход от летописно-аналитического способа изображения действительности к связно-целостному мемуарному рассказу и выдвижение на передний план личности автора с его индивидуальный биографией и духовно-нравственным миром» (Тартаковский 1991: 58). Эта мысль находит свое подтверждение в большом количестве мемуарных текстов, созданных во второй половине XVIII века (Я. П. Шаховской, И. М. Долгоруков, Г. И. Добрынин), при том что остается непонятным, какие дискурсивные стратегии и новые способы формализации использовали авторы вместо уже непригодных «летописно-аналитических». Отмечу также, что понятия – «индивидуальная биография», «личность» и тем более «духовно-нравственный мир» – не проясняют, а скорее препятствуют пониманию той работы, которую проделывали люди XVIII столетия, рассказывая о своей жизни.

Создание любого эго-текста, прозаического рассказа от первого лица, основанного на тождестве автора и героя, предполагает совмещение непередаваемого, в силу своей длительности и сложности, жизненного опыта и вполне определенных дискурсивных форм. Последние можно разделить на две группы. С одной стороны, это различные виды «погодных записей» (летопись, статейные списки, офицерские сказки, послужные списки), построенные по хронологическому принципу, где фиксируются основные этапы служебной деятельности (о формах мемуарописания XVII–XVIII веков см. также: Чекунова 1995: 37–49; Федюкин 2019: 12–14). С другой стороны, речь идет о разных способах учета, от контроля за финансовыми расходами («меркантилистский дневник») до наблюдения над собственным здоровьем[574]. Эти два аспекта – служебный и частный, внешний и внутренний – иногда пересекались, проникая друг в друга: служебная история могла содержать сведения о болезнях и расходах, а записи о болезнях – обстоятельства службы.

Человек, пишущий текст о себе («автобиографию» в широком смысле), прилаживает существующие способы формализации к конкретным событиям жизни, и можно сказать, что субъект мемуарного текста представляет собой точку пересечения различных метаязыков (юридического, медицинского, экономического и т. д.), каждый из которых предлагает свой собственный способ «приручения действительности». Медицинский, меркантилистский дневники и послужной список представляют героя только с одной точки зрения, и развитие мемуарной прозы связано с тем, как происходит взаимная нейтрализация этих языков за счет подчинения общей концепции жизни, биографическим моделям и механизмам признания. На протяжении всего XVIII века в русской традиции мемуарописания происходит поиск таких способов выражения, которые бы могли представить человека во всей сложности его внутренней жизни и многообразии ролей.