Укрощение повседневности: нормы и практики Нового времени

В качестве материала я возьму два текста, принадлежащих двум разным авторам – Борису Ивановичу Куракину (1676–1727) и Ивану Ивановичу Неплюеву (1693–1773). При всем различии их родовой истории принципиальным моментом является то, что оба они, каждый по-своему, воплотили дух переходных эпох XVIII века: первый писал на рубеже XVII–XVIII веков, совмещая старые формы фиксации с самоощущением человека, вовлеченного в радикальные исторические изменения; второй, начав службу при Петре, заканчивал ее уже в первое десятилетие царствования Екатерины II, когда складываются представления о приватной жизни и «частном человеке». Их тексты (соответственно «Vita del Principe Boris Koribut-Kourakin del familii de polonia et litoania» и «Записки») знаменуют собой разные этапы развития автодокументальной прозы – переход от классической погодной записи ранних мемуаров к текстам, демонстрирующим исчерпанность этой формы во второй половине XVIII века, от макаронического языка к усредненному бюрократическому стилю, от лапидарности к развернутости и детализации[576]. И если в своем жизнеописании Куракин фактически создает новый жанр («первую русскую автобиографию»), то «Записки» Неплюева указывают на его пределы и новые возможности.

«Vita» Куракина, создававшаяся им с 1705 по 1710 год и вобравшая в себя впечатления о заграничном путешествии, что и стало, вероятно, импульсом для ее создания (см.: Билинкис 1995: 10, и его критику: Тартаковский 1991), не доведена до конца. Она заканчивается 1709 годом и обрывается на полуслове, то есть можно сказать, что мы имеем лишь некоторый фрагмент большой личной истории, наиболее драматичные моменты которой (старость, ожидание смерти) находятся за пределами текста. Эта история имеет определенные пересечения с жизнью Неплюева в той мере, в какой они реализуют общую биографическую схему: обучение за границей, возвращение, испытание в «науках навтичных» (навигации, морском деле, см.: Куракин 1890: 256[577]), служба на дипломатическом поприще, военная и статская служба.

Основной механизм создания автобиографического текста здесь – компиляция дневниковых записей, писем, семейной хроники. Куракин тщательно собирал свой архив, заботился о его сохранности и, рассказывая о своей жизни, черпал оттуда материал, иногда делая прямые отсылки на другие источники или указывая на необходимость создания произведений в других жанрах. Например, вспоминая о стрелецких бунтах, он пишет: «Ся гистория требует большаго ведения особою книгою» (С. 248); о своей жизни за границей и лечении он рассказывает более подробно «в особливой книге, которая названа – Виаже» (С. 272), о римской части путешествия «писано в описании книги дел римских» (С. 276) и т. д. Такой подход к созданию текста ставит вопрос об экспликации принципа, который бы объяснял выбор и организацию материала. И здесь возникают определенные сложности, поскольку концепция жизни, то есть субъекта, остается у Куракина в конечном счете непроясненной. Объясняется это, помимо всего прочего, тем, что Куракин строит рассказ о себе строго по погодному принципу – «до каждаго года wita буду писать» (С. 244)[578], – не разделяя то, что «касается только до него», и события, свидетелем которых он был. Это можно определить как противоречие между общей и частной памятью, характерное для ранних мемуаров[579].

В тексте Куракина легко выделяется несколько дискурсивных уровней: то, что связано с родом (генеалогия, семейная история)[580], фиксация болезней и их лечение (медицинский дневник)[581], «меркантилистский» дневник[582], дипломатические статейные списки (путешествия за границу)[583]. Основные опорные моменты собственно автобиографического повествования – недуги, карьера (участие в военных действиях, дипломатические поручения, признание), фиксация эмоций. При этом записи внутри одного года идут подряд, переходя спорадически от общей истории к частной и наоборот.

Вот типичный пример такого способа организации повествования: «Того года другой крымской поход. Того года весь наш дом погорел той ночи, что было перешли на новоселье, и просили всех кушать. И в том пожаре великой убыток был. И так велик пожар был, что наших 3 двора сгорело, тот двор, где мы жили, другой – Сицкой, третей – загородной Сицкой. В том году царь Петр Алексеевич тайно из Преображенскаго и со всем двором пошел к Троице от ребеллионов-стрельцов, и был тамо аж до осени, для того покамест Щагловитова привезли и голову отсекли. А царевна Софья Алексевна пошла жить в Девичей монастырь. И того времени имели страх великой от бунтов» (С. 248). В приведенном отрывке последовательно совмещаются два плана – общий (стрелецкие бунты) и персональный (пожар), но каждый из них остается самостоятельным, и можно сказать, частное и общее коррелируют друг с другом только по принципу смежности, одно следует за другим, не создавая эффекта символизации, который здесь был бы вполне возможен[584].