Укрощение повседневности: нормы и практики Нового времени

Так пишу, как родился. Только никогда от его лица suo M(aesta) видел гнев и не заставал в несчастии, для того то время себе причитаю троякое несчастие: первое – от вышнего ни за что, только по возмущению неприятельскому получил гнев; второе – под такой случай, где все имели за заслуги свое воздаяние – того отлучен; третье – той зимы и по ту бытность имел всегда от сердца прилежание и трудился, себя хотя показать; но оное ни во что вменено и загашено. Еще же имею паче всех, хотя и гордо о сем напишу, однако-ж, натура моя на то силует объявить, что некоторые взысканы иметь рангу генерала-маиора, которые были в моем равном градусе; но о тех объявлю пред собою: глупые, худые, без показания всякаго добра и заслуги, и незнаемые не токмо в других, но и в том деле, в которое и призван, и до ныне обретается, токмо наполнен злости ко всем, пьянства и завидости, и губления как ближних, так и дальных!

Ох, моего плача! Ох, моего воздыхания! Но вся сия оставих и вдахся плавлению Творца моего и Его Богоматери – да не оставят мя в сиротстве моем. Так не в счастливом поведении окончал сей 34 год от роду моего, в году 1709 (С. 286).

Утрата расположения царя, обида, нанесенная тем, что «обошли» при повышении, перевод всей ситуации в религиозный регистр, ощущение сиротства, которое подкрепляется, с одной стороны, ранней смертью родителей (о «сиротстве» в связи со смертью отца см. с. 246), а с другой, патерналистской метафорой царской власти (об этом см. ниже), – все это приобретает особое значение, тем более если учесть, что «Vita» доведена до 1709 года и начинается с болезни, которая, как уже было сказано, приостанавливает обычное течение времени. Царская немилость, приостановка в карьере корреспондируют с болезнью, нарушением заведенного порядка и «символической смертью»[585].

Переживания князя Куракина необходимо рассматривать с точки зрения дворянского этоса служения, стремления к славе и почестям. Герой озабочен честью и славой своего рода и сетует на то, что в Европе он имеет больше признания («гонора» и «глории»), чем в России: «Не хочу много трудить читающаго сего моего описания о бытностях своих в Италии, как в Риме, так и в Венеции. Истинно похвалюсь, что нации московской никто чести и славы прежде моего бытия не принес. Правда, что себе разоренье во иждивении том понес, однако ж в честь и славу государства российскаго и патрии имени своего дому Caributoff Kurakina, князей наследственных литовских. К сему ж объявлю, особливую приемность и любовь в чужих от всех имел, нежели в своих краях» (С. 279). Все это придает напряженно-индивидуализированное звучание тексту Куракина и фактически создает ощущение завершенности, несмотря на то что, как уже отмечалось выше, текст обрывается неожиданно и, следуя логике погодной записи, вновь переключается на один из специализированных языков, притом что даже последнее сообщение вполне может быть вписано в общую «историю бедствий»:

К сему ж объявляю: замкнул в сердце моем, политически проходить, искать каких себе добрых способов, видяв как и другие, и положился в волю Создателя моего и Ее заступления – те мя да управят и произведут.

Так для тезоименитства своего был печален, что стоя во церкви братцкой у ранней обедни, не мог удержаться воспонинания злости дней моего жития.

Получил ведамость с Москвы августа месеца, что Дорожаево згорело – крестьянских 52 двора (С. 287).