Укрощение повседневности: нормы и практики Нового времени

Православная церковь признавала влияние молитвы на участь души усопшего, причем чем влиятельнее был монастырь по святости и чем благочестивее его основатель, настоятель и братия, тем действеннее признавалась молитва[551]. Многочисленные рассказы из синодиков иллюстрировали эту идею. Так, ученик Павла Простого умер во грехе и показался своему учителю полностью объятым пламенем. После горячих молитв Павла пламя обнимало ученика только наполовину, а затем Богородица и вовсе избавила его от адских мук[552]. Однако вклад как средство спасения[553] ничего не гарантировал: «спасение человека зависит всецело и исключительно от воли Божией»[554].

Равно как и само составление духовных грамот, наличие посмертных вкладов было тесно связано со статусом и социальным положением завещателя. Для членов царской семьи, бояр и князей, церковных властей подобные вклады, прижизненные и посмертные, оказывались статусной, а следовательно, достаточно публичной практикой. В духовных грамотах московских патриархов указывались многочисленные вклады и раздачи милостинных денег, «приличные» православным патриархам: например, после смерти патриарха Иоасафа I (ум. 1640) на милостинные деньги ушло 1092 рубля 29 алтын[555].

Для рядового монаха вклад в монастырь или церковь представлял собой частную практику, не нормированную и не предписанную традицией или обычаем и, следовательно, не ограниченную ничем, кроме возможностей и желания самого завещателя. Среди рядовой братии практиковались вклады в собственный монастырь (речь не идет о вкладе при пострижении), о которых, однако, становится известно из вкладных книг, а не из духовных грамот: так обстояло дело не только в крупных монастырях вроде Троице-Сергиевой лавры[556], но и в небольших провинциальных обителях, таких как Переславль-Залесский Федоровский монастырь[557].

Ученые монахи Епифаний Славинецкий и Симеон Полоцкий

Два случая – иеромонаха Полоцкого Богоявленского монастыря, воспитателя царских детей, проповедника и поэта Симеона Полоцкого (1629–1680) и монаха Киевского Печерского монастыря, книжника, переводчика и корректора Московского Печатного двора Епифания Славинецкого (ум. 1675) – наглядно иллюстрируют две практики личного благочестия: составление духовной грамоты и завещание вкладов в монастыри и церкви. И Симеон, и Епифаний на протяжении многих лет жили и работали в Москве, но принадлежали к иной культурной традиции; оба занимали примечательное и не совсем обычное положение в московском обществе последней четверти XVII века. Как и некоторые другие монахи-переселенцы из юго-западных территорий, Симеон и Епифаний вели в Москве жизнь, заметно отличавшуюся от предписанной монастырскими уставами и заветами настоятелей общежительных монастырей.

Московский быт Епифания и Симеона, состоявших на «государевой службе», был во многом схож с жизнью европейского монашества. Они поддерживали связи и активную переписку с коллегами в разных городах: Симеон писал Лазарю Барановичу в Киев (чуть позже, в самом конце XVII – начале XVIII века ростовский митрополит Димитрий Ростовский писал многочисленные письма в Москву, Великий Новгород, Рязань[558]); пересылали друг другу различные вещи и подарки: Сильвестр Медведев посылал Симеону с отцом Софронием «за прислание 25 мушкатовых голов… кадочку малую меду, сотами исполненную»[559], а в следующем письме просил Симеона с тем же отцом Софронием «семен огородных, какие у тебе суть, с надписанием прозвания тех, и листы печатные со изображением лиц святых прислати»[560]. Епифаний и Симеон принимали у себя «странников» (в 1673 году в Москву приехал могилевский Богоявленского братского монастыря старец Климент Демьянов лечиться от глазной болезни[561] и остановился в Заиконоспасском монастыре на Никольской улице, у Симеона, для которого по царскому указу были специально построены келии, судя по всему, к монастырю относившиеся лишь формально[562]); писали, произносили и издавали собственные проповеди; делали переводы из Священного Писания и перекладывали стихами Псалтырь.

В их повседневной жизни находилось значительно больше возможностей для проявления личного благочестия. Царское жалованье[563] – личные деньги, которое получали в Москве и Епифаний, и Симеон, делало возможным обладание многочисленными личными вещами – посудой, одеждой, книгами, собственным выездом (у Симеона имелась «лошадь со всѣмъ», которую он оставил своему племяннику Михаилу[564]). Наличие частных сбережений и имущества, с одной стороны, и монашеский статус – с другой, диктовали необходимость составить духовную грамоту и оставить посмертные вклады в церкви и монастыри и тем самым подготовиться к «хорошей» христианской смерти.