Укрощение строптивого лига

— Ой! А чего это вы сами спустились?! — взволнованная кухарка принялась отирать руки о передник. — Негоже вам тута быть! — И встала перед плитой, закрывая спиной большую кастрюлю, которую помешивала до моего прихода. Ага, думает, что я совсем дура.

— Ой! — я привстала на цыпочки. — Это что?! Все одна я съедаю?!

— Ну, иногда управляющий заглядывает. Садовник ест. Я и Наста.

— Поди, еще Пыжа подкармливаете? — прищурилась я недобро.

— Ага! Так кормим! — ухватилась за спасительную мысль Марда, а сама покраснела, глазки забегали.

— А у него ничего не треснет? — спросила грозно. — Предупреждаю: я не потреплю обмана. Жалование вам предложено хорошее, и, если вы не дорожите местом, держать не буду…

Хватило разговора, чтобы обозначить позицию. Но когда я вернулась к себе, Мрита, уплетавшая с моей тарелки все, что оставалось, довольно улыбнулась:

— Ну, ты ее и отчихвостила! — а потом куском хлеба торопливо вытерла тарелку и съела мякиш.

— Мрита! Ты в академии голодаешь?! — я едва сквозь землю не упала. Я тут объедаюсь, а она?!

— Не-е! Но когда вкусной еды много — не стоит ее оставлять! Завтра ее может не быть. Надо есть впрок! Кстати, ты им еще покажи, что ты магичка — то-то они притихнут!

— Я пока тренируюсь управляться с даром. Недавно половину кладовой заморозила. А что, сейчас они не притихшие?

— Ну… Наста, как узнала, что я тебе как бы знакомая, начала жаловаться, что садовник груб с тобой, а в деревне есть другой садовничий…

Вот оно как оказывается! Я вздохнула:

— Спасибо, что сказала!

Садовник у меня действительно своеобразный дядька. Когда я донимала его расспросами, он, желая избавиться от меня, бросал работу и начинал демонстративно носить дурно пахнущие ведра и заливать в загодя вырытые ямы. Но на меня подобные выходки не действовали. Я вставала с ветреной стороны, улыбалась и продолжала донимать.

«Замуж бабам надо!» — тогда начинал бурчать он. В деревне Граман — глава большой семьи, все его слушаются беспрекословно. А тут я — ливра столичная умничаю.

Я снова провела вечер, раздумывая: как осадить Насту, и не дать испортиться отношениям среди прислуги. Позже, когда укладывалась спать — подвернулся удачный случай.

— Ливра Вера, вы сегодня хмуритесь, — хитренькая служанка, стараясь втереться в доверие, была приветливой и внимательной.

— Устала! — я нарочно сделала лицо недовольно-раздосадованным.

— Что расстроило вас? Снова этот грубый садовник? — я промолчала, и она, решив, что вот он шанс, продолжила: — Да привык Граман, что его все слушаются. Сыновья, и те перечить не смеют. А девице ему подчиняться тягостно… — назвав меня, тридцатилетнюю, девицей, нахалка даже не запнулась. — Да плата у вас хороша, вот он ерничает, да терпит. Но если он не нравится, можно найти другого. У нас в деревне есть Альгин: он палку в землю воткнет — она и зацветет! И трудолюбивый, и смирный…

— И такой красивый, — коварно подсказала я.

— Ага, — простодушно согласилась Наста. А когда спохватилась, было уже поздно. Вот и знай хитреньких правдолюбиц.

Но садовника я менять не стала. Пусть ерничает иногда, брюзжит, зато про растения и живность много знает. Глядишь, через годик успокоится, и заживем мирно.

Еще не прошло лунье, а мне казалось, что я отдельно живу уже второй год.

Быт постепенно налаживался, однако мне не хватало общения с умной, наблюдательной Эдалиной и даже Тирсом. А масла подливала в огонь Гареда, раз в седмицу приезжавшая в усадьбу и проверявшая — все ли хорошо в хозяйстве. Она-то и рассказывала, как за меня волнуется викарт Нормер, как расспрашивает обо мне и печалится, что на его приглашения и письма я не отвечаю. Слушая внимательно, я изображала равнодушие к ее словам, но сердце от радости стучало так громко, что отдавало в висках.

Тирс настойчиво слал приглашения на прогулку или выход в свет, напоминал о себе письмами. Я их ждала, по несколько раз перечитывала, однако оставляла без ответа, считая, что влюбленный мужчина, кроме словесных писулек, должен действовать, совершать поступки. Возможно, и письма-то шлет из вежливости, ведь официально наша помолвка не расторгнута. Тем не менее, эти «ниточки» не давали мне окончательно признать, что Тирс ко мне равнодушен. Из-за них я продолжала втайне надеяться на чудо и изводить себя за наивность.

А потом он резко перестал писать и слать приглашения.

«Ну и ладно! Переживу!» — твердила себе, обнимая подушку. Но расставаться с надеждой было и тяжело, и больно. Чтобы не погрузиться в меланхолию, я стала больше гулять. Находишься за день, потом хотя бы сразу засыпаешь.