Улан Далай

– Это антиконституционно! – рыжий Генрих Рекант, Санькин ровесник, но, в отличие от него, уже десятиклассник, вскочил с места. Лейтенант, собравшийся было испить воды, вытаращился на него, как на не вовремя кукарекнувшего молодого петушка:

– Бала, язык пырыкуси, да! В Сибыр, гыде на собаках ездат, захотел? – Лейтенант громко выхлебал воду и вытер рот тыльной стороной ладони.

Без возврата… А ведь надеялись, что вот-вот – и домой. Война позади, и прошлогодний голод позади. Страна крепнет, набирается сил. Перевыполняются планы, и спецпереселенцы тоже стараются, особенно немцы.

– Э-э, коншай тары-бары! – лейтенант повысил голос. – Далше шитат буду.

Самовольный выезд из мест обязательного поселения означает побег, и за это полагается двадцать лет каторжных работ – таков был смысл следующего положения указа. Санька тут же подумал о старшем брате. Вернется ли когда-нибудь Вовка?

Еще до того, как дядя Мацак прислал им в Боровлянку письмо с вызовом в Казахстан, из Широклага вернулся отец Пампука-Сереги дядя Церен, его списали по дистрофии. Тогда все калмыцкие семьи собирали деньги, чтобы купить для него овцу и изготовить целебный кюр[24]. Санька помогал другу сутки поддерживать огонь над ямой, в которой был зарыт овечий желудок, а в нем – все мясо, срезанное с костей. А потом они вдвоем вели к кострищу дядю Церена. Ноги его заплетались, он то и дело повисал между ними, выпил полчашки мясного сока – больше не смог. А ведь его целую неделю до кюра понемногу, по чуть-чуть кормили, вводили в пищу. И в такое состояние дядя Церен пришел после двух лет лагерей! А двадцать лет на рудниках никто не выдержит…

Санька смотрел на лейтенанта, мучительно преодолевавшего слова указа, и жалел его. Обычно такие собрания проводил комендант капитан Ломов, который рубил каждое слово как приказ и одним взглядом заставлял цепенеть даже вечно нарывавшихся на неприятности чеченцев. А сейчас, после оглашения двадцатилетнего срока каторги за самовольный выезд, зал зашипел, головы закачались, бороды задергались. Санька за шумом едва расслышал, какое наказание назначено за укрывательство беглецов – пять лет лишения свободы. То есть если вдруг – о чем он только и мечтал – Вовка разыщет их с дедом и объявится, а они его примут, то получат срок. И сядут оба, поскольку в этом году Саньке уже исполнилось восемнадцать и он несет полную уголовную ответственность.

Лейтенант дочитал, поднял голову. Зал бурлил. Лицо лейтенанта в одно мгновение исказилось, словно его потянули сзади за щеки: глаза превратились в щелочки, рот растянулся в ниточку. Он грохнул кулаком по столу: пиала и графин задребезжали.

– Недобитки! Шыто вам ни так? Тут курорыт! Дом, земла дали! Райсентер жывете! Луше не бываит! Падхады по одному на росыпис! – лейтенант указал на угол стола, где лежало несколько листов с фамилиями.

Первыми подошли расписываться старейшины чеченских родов. Лейтенант ногтем указывал каждому, где ставить крестик. Когда последний чеченец покинул зал, в аккуратную очередь выстроились немцы. Немцев лейтенант не проверял – откинулся на спинку стула, допивая остатки воды из графина после завершения трудной работы. Дядя Мацак не двигался с места, и Санька понял, что ему тоже следует подождать.

Когда очередь рассосалась и зал почти опустел, дядя Мацак кивнул Саньке и поднялся на сцену.

– Абдулрахим Мухамедрашидович, у нас в семье один слепой аксакал, ему расписываться надо? – учтиво поинтересовался дядя Мацак.

– А, помню-помню, – кивнул лейтенант, расстегивая верхнюю пуговицу кителя. – Не нада. Не убежит, да? Зашем ему бежат? – И он весело засмеялся.

Санька расписался в клетке рядом со своей фамилией и инициалами и стоял, переминаясь с ноги на ногу, а дядя Мацак беседовал с Абдулрахимом Мухамедрашидовичем. Они разговаривали как два старых добрых друга, с одной только разницей, что дядя Мацак стоял, а лейтенант продолжал сидеть, развалившись на стуле.

Абдулрахим Мухамедрашидович сетовал на тяжелую работу, на сложность русского языка, на неблагодарный спецконтингент. Дядя Мацак кивал и поддакивал. Действительно, живем в раю. Сильных холодов нет. Солнца – через край. В горах такое мясо барашки нагуливают! Картошка-моркошка – сажай не хочу. Воды в арыках хватает. Абрикосы, виноград, да… А какие яблоки!

Санька не мог не согласиться. Яблоки здесь такие огромные, такие вкусные, такие сочные – райские. Те, что выращивал в Сальских степях дядя Очир, ни в какое сравнение не шли с алма-атинским апортом. Но казахи к растительной пище равнодушны, сами не сажают и не употребляют, говорят: мы же не овцы, чтобы с земли кушать. Им бы только молоко да мясо, прямо как калмыкам в прежние времена.

Пару яблок дяде Мацаку по осени немецкие соседи подарили. Разрезали каждое на дольки, все попробовали: и дядя Мацак, и тетя Алта, и дед, и Санька и все девчонки – у дяди Мацака к прежним трем добавилась еще одна, рожденная уже здесь, на казахской земле.

– Выбирай, – смеялся дядя Мацак, показывая на дочек, – любую за тебя отдам.