Улей

Мартин достает носовой платок и утирает губы. Подойдя к водопроводной колонке, он нагибается и пьет. Пьет, как ему кажется, целый час, но вдруг жажда перестает его мучить. Вода холодная как лед, кран покрыт инеем.

Подходит ночной сторож, голова у него обмотана теплым шарфом.

— Водичку пьем, да?

— Пьем, как видите… Немножко…

— Ну и ночка!

— Да, прямо-таки собачья погода!

Сторож удаляется, и Мартин при свете фонаря роется в своем конверте, ищет окурок получше.

«Этот полицейский, надо признать, был очень любезен. Попросил у меня документы возле фонаря, наверно, для того, чтобы я не испугался. Кроме того, сразу же меня отпустил. Скорее всего, понял по моему виду, что я ни в чем не замешан, что я не любитель лезть туда, куда меня не просят; эти ребята здорово разбираются в людях. У него был золотой зуб, а плащ-то какой шикарный. Да, что уж тут говорить, парень он хоть куда, душа-человек…»

Мартина снова сотрясает дрожь, сердце начинает часто и напряженно стучать в груди. «Иметь бы три дуро — все бы как рукой сняло».

Булочник зовет жену:

— Паулина!

— Чего тебе надо? — Неси тазик!

— Ты опять за свое?

— Да. Давай помалкивай и иди сюда.

— Иду, иду! Вот еще, тебе ж не двадцать лет!

Спальня супругов обставлена прочной, удобной мебелью орехового дерева, солидной, тяжелой и почтенной, как сами хозяева. На стене красуются в трех одинаковых золоченых рамах вышитая на альпака «Тайная вечеря», литография, изображающая мадонну Мурильо, и свадебная фотография — улыбающаяся Паулина в белой фате и черном платье и сеньор Рамон с торчащими усами, в фетровой шляпе и при золотой цепочке.

Мартин идет по улице Алькантара до квартала, где стоят шале, сворачивает по улице Айалы и подзывает сторожа.

— Спокойной ночи, сеньорито.

— Да уж, спокойной! Куда там!

При свете лампочки видна табличка с надписью «Вилла Фило». У Мартина еще сохранились смутные, как бы затушеванные чувства родственной привязанности. Да, нехорошо получилось у него с сестрой… Ладно! Что сделано, то сделано, вода спала — мельница молоть не будет. В конце концов, его сестра не икона, чтоб на нее молиться. Любовь — это такая штука, Бог весть где она кончается. И где начинается. Какую-нибудь собачонку можно любить сильней, чем родную мать. Да, сестра… Ба! Мужчина, когда его пригреют, уже не различает, кто да что. Мы, мужчины, в этом смысле недалеко ушли от животных.

Буквы в надписи «Вилла Фило» черные, резкие, холодные, чересчур прямые, вовсе не изящные.

— Вы уж меня извините, я еще пройдусь на улицу Монтеса.

— Как вам угодно, сеньорито.

Мартин размышляет: «Какой подонок этот сторож, да и все сторожа — подонки, без расчета не улыбнутся и не рассердятся. Если б он знал, что у меня ни гроша в кармане, он вытолкнул бы меня взашей, палку бы обломал о мою спину».

Лежа в постели, донья Мария, квартирующая в цокольном этаже, беседует с мужем. Донье Марии лет сорок, может, сорок два. Муж ее с виду лет на шесть старше.

— Слушай, Пепе.

— Что?

— По-моему, ты стал ко мне равнодушней.

— Вовсе нет!

— А мне кажется, да.

— Вот еще выдумала!

Дон Хосе Сьерра относится к жене ни хорошо ни плохо; она для него как мебель, с которой человек иногда, по странной прихоти, разговаривает, будто с существом одушевленным.

— Слушай, Пепе.

— Что?

— Кто выиграет войну?

— А тебе что до того? Брось ты думать об этих вещах, лучше спи.

Донья Мария принимается смотреть в потолок. Немного погодя снова заговаривает с мужем:

— Слушай, Пепе.

— Что?

— Может, взять это самое?

— Ладно уж, бери что хочешь.

На улице Монтеса надо толкнуть калитку, войти в садик и постучать в дверь костяшками пальцев. Звонок там без кнопки, а торчащий железный стерженек иногда ударяет током. Мартину это известно по опыту.

— Привет, донья Хесуса! Как поживаете?

— Неплохо. А ты, сынок?

— Как видите! Скажите, пожалуйста, Марухита здесь?

— Нет, сынок. Нынче вечером не вернулась, я и сама беспокоюсь. Да, наверно, скоро придет. Хочешь подождать ее?

— Пожалуй, подожду. Дел у меня не так уж много!

Донья Хесуса — полная, добродушная, приветливая женщина, в молодости, видимо, была недурна собой, волосы у нее выкрашены в рыжий цвет. Она очень подвижна и предприимчива.

— Ладно, проходи, посидишь с нами на кухне, ты же свой человек.

— Ну да…

Вокруг плиты, на которой в нескольких кастрюлях греется вода, пять-шесть девиц, скучая, дремлют, на их лицах не прочтешь ни печали, ни радости — полное равнодушие.

— Холод какой!

— Да, а у нас тут неплохо, правда?

— Я думаю! Очень даже неплохо! Донья Хесуса подходит к Мартину.

— Слушай, садись-ка поближе к плите, ты совсем озяб. Пальто у тебя есть?

— Да нет.

— Вот бедняга!

Мартину сострадание неприятно. В душе Мартин тоже немного ницшеанец.

— Послушайте, донья Хесуса, а Уругвайки тоже нет?

— Она-то есть, да занята — пришла с мужчиной, и они заперлись на всю ночь.

— Вот как!

— Послушай, можно тебя спросить, зачем тебе понадобилась Марухита? Хочешь побыть с ней?

— Нет… Я хотел кое-что ей сказать.

— Ладно уж, не дури. У тебя что… с деньгами плохо?

Мартин Марко улыбается, он уже начал отогреваться.

— Плохо — не то слово, донья Хесуса, хуже некуда!