Улей

Они продолжили путь, двигаясь так быстро, как только могли, через этот лабиринт, который, вероятно, был идеальным сверху, но на уровне земли был чистым безумием. Шарки то и дело останавливалась, чтобы осмотреть существ, все больше возбуждая недовольство у других из-за отсутствия у них научного любопытства. Одно только кладбище, сказала она им, могло бы занять легионы археологов и антропологов на долгие годы. Старцы почитали своих умерших, у них, несомненно, были развиты сложные погребальные обряды и обычаи смерти.

"Ну и что?" - спросил Катчен.

Она выглядела так, будто собиралась либо обругать его мать нелестным именем, либо надрать ему задницу, но она просто вздохнула и пошла прочь, увлекая за собой Хейса. По крайней мере, до тех пор, пока они почти не выбрались из зоны склепов, а затем кое-что еще привлекло ее внимание. На возвышении стоял огромный саркофаг, вырезанный из какого-то неизвестного черного камня и богато украшенный резными виноградными лозами и причудливыми кальмароподобными созданиями, существами в виде скопления пузырей и бесчисленных пристально глядящих глаз. На его верхушке был роскошный пятиконечный могильный холм из какого-то потускневшего металла, вроде платины. Внутри находился Старец, заключенный в колышущийся саван льда. Хотя он и почернел от чудовищного возраста, он не сгнил, как другие.

- Этот важный, - сказала Шарки. Она постучала по мумии ледорубом. - Держу пари, что это какой-нибудь вождь или, может быть, даже один из первых колонистов. Кто может сказать? Но я готова поспорить, что оно каким-то образом сохранено для будущих поколений.

- Почему он лежит ровно? - спросил Катчен.

- Похоже, он упал, - сказал Хейс.

Он смотрел на это царственное чудовище и инстинктивно ненавидел его, как ненавидел их всех. Может быть, он был королем, или вождем, или одним из первых, совершивших путешествие, и, возможно, он был самим архитектором всей жизни на земле, но он не мог уважать его. Можно было обернуть раздутого, мерзкого паука золотыми лентами и изысканными кружевами, и он все равно тебя отталкивал. Все равно вызывал желание наступить на него. А паук, если разобраться, был гораздо привлекательнее для человеческого сознания, чем то, что лежало в той стилизованной коробке.

Хейс подумал: "Господи, посмотрите на этот старый лед и на то, что он содержит. Как будто каждая темная и безымянная тайна древности заперта в этом замерзшем саркофаге. Все первобытные страхи человечества, каббалистические мифы и злое колдовство обрели плоть. Архетип, который вдохновлял каждый кошмар и извращенную расовую память, каждую ведьмовскую сказку и каждую легенду о крылатых демонах. Все ужасные, немыслимые вещи, которые раса породила и вычистила из черного котла коллективной памяти, все непристойные вещи, которые она не могла ни признать, ни осмелиться принять... были здесь. Этот ужас. Инженер расы и всех рас. И он ждал здесь, во льду бесконечной давности. Ожидал и ожидал, мертвый, но спящий, сознательно забытый, но мрачно вспоминаемый в подсознании и темных знаниях человечества. Но все это время мы снились им так же, как нам снились они... потому что они были нами, а мы были ими, и теперь, дорогой Боже, миллионы и миллионы лет спустя, они просыпались, они поднимались, чтобы заявить права на своих детей и на разум своих детей..."

Думая об этом и желая верить в то, что это была лишь фантазия, но зная, что это ужасная и неизбежная правда, Хейс чувствовал себя дикарем, стоящим перед могилой падшего и жестокого бога. Испытывал безумное желание вытащить свой член и поссать на эту штуку. Чтобы продемонстрировать свое неповиновение, которое было врожденным и человеческим, и тем, что, как он знал, они не предвидели, разовьется в их тщательно манипулируемом потомстве.

Достаточно.

Они затягивали все это, и он это знал.

"Пошли", - сказал он. "Мы здесь не для этого, и мы все это знаем".