Улети на небо

Но нам не доверяли; самарское правительство нас боялось, генералитет районов никак не мог скоординировать совместные действия, порой нас просто бросали на произвол судьбы и, сдерживая нашу инициативу, принимали за нас провальные решения.

Первыми предали чехи.

После майского мятежа три дивизии чехославацкого корпуса отважно сражались против большевиков. Но к октябрю Германия уже едва стояла на ногах, а лучше бы сказать — лежала при смерти и умоляла правительство США о посредничестве в мирных переговорах. В Сибири об этом узнали в самом конце октября, и тогда же пришло известие о провозглашении суверенитета Чехословакии. В течение нескольких дней фронт оголился, и «уставшие» или, как мы говорили, «вспотевшие» чехи самовольно ушли на восток — в тыл.

Потом предал генерал Жанен, потом предал генерал Сыровой и в конце концов предал эсеро-меньшевистский Политцентр. И все покатилось к чертовой матери… Но до этого еще много чего случилось…

До этого, задолго до этого Троцкий создал в Свияжске мощную наступательную базу и инквизитор-скими методами добился в красноармейских частях железной дисциплины; его боялись, как дьявола, и тряслись при одном лишь упоминании его имени, — он безжалостно расстреливал за дезертирство, трусость, малейшее сомнение, ставил к стенке командиров и комиссаров, которые не могли подавить в своих бойцах панические настроения… Эта грозная угрюмая масса, эти озлобленные, скованные мистическим страхом люди, и уже не совсем люди, небритые деревенские мужики в лохмотьях и опорках были готовы на все, и гибель в бою казалась им краше позорной смерти у расстрельной стены.

В начале сентября Троцкий собрал их на городской площади возле памятника Иуде, влез в кузов грузовика и полил оттуда ядом своих безумных речей. Выглядело это так, как если бы кипящий злобой невменяемый человек подошел с огромной сучковатой палкой к своре сидящих на цепи злобных собак и принялся бы, ослепленный гневом, крушить им черепа… Я вижу: собаки, заражаясь его бешенством, хрипло лают, и жгучая слюна, которую исторгают их зловонные пасти, падает на землю и выжигает зеленую траву возле их когтистых лап, собаки рвутся с цепей, хрипят, таращат налитые кровью глаза и, кажется, готовы на все, только бы избежать ударов этой страшной сучковатой палки!

И вот, грязно матерясь и отчаянно плача, идут эти люди черной неостановимою массою на Казань, идут как рок, как судьба, как мор Господень, как проклятие сатаны, и ничто не может остановить их! Сначала они идут тихо, — тихо матерятся и тихо плачут, — и лишь сосредоточенно переставляют ноги, придерживая свои тяжелые, пахнущие ружейным маслом винтари, но потом их движение приобретает особый зловещий звук, который все нарастает и нарастает… тихий шелест опорок превращается в топот, и ноги начинают оглушительно грохотать, словно барабанная дробь над ухом приговоренного к повешению, эти люди идут, производя какой-то зловещий гул, который все нарастает и нарастает, переходя в конце концов в какофонию… они уже не идут, а бегут, бряцая взятым наизготовку оружием, они орут, выворачивая рты, грязные матерные слова и отчаянно выплескивают в мир свой страх, свою ненависть, свое злобное безумие! Они врываются в Казань со стороны Волги… теснят нас, споро орудуя штыками… я вижу себя, перепачканного кровью, с пробитым пулею предплечьем… и вижу их — они наступают, суют направо и налево ледяные штыки… ныряют вверх-вниз их перекошенные рожи… они совсем близко, в поту и слезах рукопашной схватки, я чувствую звериный запах их немытых тел и ощущаю их смердящее дыхание… они идут лавиной, лавой, девятым валом штормового моря, и этот вал подымается над городом, закрывая собой небо, солнце, луну, звезды… мир вокруг меркнет, съеживаясь в ожидании катастрофы, и катастрофа не заставляет себя ждать — тысячетонная кровавая волна обрушивается на площади, улицы, переулки Казани и… город проваливается в бездну!