Улики против улик

— Прошу извинить, что мы вас опять побеспокоили. Павел Сергеевич, мне хотелось бы, чтобы вы ответили на несколько вопросов. Думаю, вы единственный, кто в состоянии мне помочь.

— Вы так считаете?

— Вы что-то обсуждали с Ларичевым с момента его появления в пансионате?

— Да… обсуждали.

— Что именно?

— Разное.

— Конкретнее. Вы не помните?

— Я не предполагал, что меня будут об этом спрашивать.

— Он сообщил вам о ревизии, проводимой в главке?

— Нет.

— Ничего не говорил о трудностях, с которыми ему пришлось столкнуться в этой связи?

— Я же вам сказал: нет!

— Позвольте сделать одно замечание?

— Вы не нуждаетесь в моём разрешении.

— Если кто-то допустил ошибку в отношении вас, то, мне кажется, вы повторяете ту же ошибку. Зачем идти к нам с предвзятым мнением?

— У вас ещё есть вопросы?

— Вы не хотите, чтобы мы поняли друг друга? Жаль… А вопросы у меня есть. Сколько времени вы провели в обществе Ларичева?

— Полагаю, вам уже стало известно, что я был у него до поздней ночи.

— В котором часу утром вы вышли от него?

— Я вышел не утром, а ночью. Утром я пошёл туда уже с сестрой-хозяйкой.

— Это точно?

— Точно.

— Вы знали, что у него больное сердце?

— Знал. Я вам, собственно, об этом и сказал. Мне известно и про гекардин. Знаю также, что по этой причине любая доза ксенородона для него была бы летальна… Так и случилось… впрочем.

— Должен вам сказать, что ваши ответы оставляют желать лучшего. Вот вы, например, ничего не сказали про морфий. Употреблял его Ларичев или нет.

— Не сказал, потому что не знаю… И потом, я должен как-то защищаться…

— Просьба учесть, что никакой параллели между данным случаем и тем другим прискорбным происшествием в вашей жизни я не провожу.

— Сам факт, что вы об этом упоминаете, доказывает обратное.

— Может быть, в вашу пользу.

— Тогда бы вы не спрашивали меня о ревизии и тем более о морфии.

— Пора забыть о несчастье, которое случилось с вами.

— Окружающие стараются напоминать мне об этом постоянно новыми подозрениями, новыми обвинениями, а подчас даже чрезмерным участием.

— Вы уверены, что не заблуждаетесь, именно так истолковывая это участие?

— Очень может быть… об этом можно только пожалеть.

— И последняя просьба. Загляните-ка в портфель Ларичева. Может быть, там чего-то, на ваш взгляд, недостает?

— Не думаю, что смогу ответить на этот вопрос.

— И всё же попробуйте.

— Мне кажется, всё на месте… Хотя… впрочем, не знаю…

— Спасибо. Я бы посоветовал вам больше доверять следствию.

— Не думаю, что оно нуждается в моём доверии.

* * *

Лера сердито нахмурилась, глаза сузились.

— Я знаю, вас начало бесить поведение моего отца. Может быть, даже захотелось больше не слушать эти записи, выбросить все эти бумажки, разорвать их и убежать подальше от такого человека, — пусть, мол, пеняет на себя! Или мораль ему прочитать!

— Ну, это вы перегнули… Лера, — медленно, с расстановкой произнёс Буров, пытаясь её успокоить. — Конечно, поведение Рубцова не может вызвать у меня восхищения… но то, что вы предложили, это не наш метод. Терпение и ещё раз терпение.

— Он держал себя ужасно, — продолжала Лера. — Он был просто снедаем своим комплексом, но это не оправдание. Его можно сравнить только с человеком, который вот-вот утонет, ему бросают спасательный круг, а он предпочитает погибнуть из абсурдного и смехотворного опасения, что к этому кругу прикреплён свинец!

Буров тоже согласился в душе, что недоверие Рубцова переходило черту разумного, слишком владело всем его существом. Может быть, следователю стоило как раз проявить большую жёсткость, выложить все факты, говорящие против него, и тем самым заставить Рубцова активно защищаться. Может, и вправду «чрезмерное участие», о котором тот говорил, возмущало его больше, чем открытая враждебность или недоверие. Во всяком случае, на фоне дружелюбного тона следователя Рубцов выглядел упрямым и заносчивым. Кроме раздражения, его поведение ничего не могло вызвать.

Некоторое время они молчали. Бурову казалось, что он понимает душевное состояние девушки. «До чего же она симпатичная, когда злится».

— Было бы интересно поприсутствовать на этом допросе, — сказал он, понизив тон до задушевного, — увидеть воочию мимику, жесты, прислушаться к скрытым интонациям, к дыханию людей — всё это может о многом рассказать.

Ухватившись за эту идею, Буров, не сходя с места, позвонил в архив и, кратко объяснив, в чём дело, воодушевлённый, полетел к начальнику архивного отдела.

На этом месте уже пятнадцать лет сидел вечно занятый, ворчливый, но всегда готовый помочь майор Жостов, всех посетителей встречавший укорами и выговорами. Для любого оперсотрудника этот ветеран сыска с его поразительной памятью был просто незаменимым помощником. Бурова он тоже встретил своим обычным ворчанием: