Улисс

– Евреев,– поведал он в непосредственную близость от уха Стефена,– обвиняют в подрывании основ. Беспочвенная чепуха, могу смело заверить. История—вы представляете?—доказывает (и тут уж носа не подточишь), что Испания пришла в упадок как только Инквизиция устроила травлю и изгнание евреев, Англия же вступила в полосу процветания, когда Кромвель, на редкость смышлёный мерзавец, которого по другим пунктам много за что следовало бы призвать к ответу, импортировал их. Почему? Из-за их практичности и они доказали это. У меня и в мыслях нет позволить себе как-то… вам ведь известны фундаментальные труды по предмету, и к тому же человек вашей ортодоксальности… Но в экономическом, оставляя религию в стороне, смысле, священик равнозначен нищете. Всё та же Испания, вы были свидетелем, в войне со свободомыслящей Америкой. Или турки, у них это главная догма. Ведь если б не вера, будто когда погибнут прямиком попадут на небо, то постарались бы лучше устроить жизнь, во всяком случае, я так думаю.

– Беда в том, что попы подливают масла ложными измышлениями. Я,– заключил он с драматическим нажимом,– такой же добрый ирландец, как и тот невежа, про которого рассказал вам вначале, и моё заветное желание увидеть всех и каждого,– подвёл он черту,– без различия вер и классов, имеющими pro rata приятственный средний доход, а не типа кот наплакал, ну, скажем, в районе 300 фунтов стерлингов годовых. Вот где самый трепещущий из поставленых вопросов и его решение приведёт к более гуманному отношению человека к человеку. По крайней мере, в этом суть моей мысли, расценивайте её как хотите. Вот что я называю патриотизмом. Ubi patria, как мы поверхностно нахватались в наши классические дни в Alma mater, где vita bene, если жить достойно и старательно, конечно, трудиться.

По ходу столь общего обзора всего подряд, взор Стефена уставился поверх его чашки безвкусного подобия кофе в ничто конкретно. Он, конечно, различал переливы разнообразных слов, меняющих окраску, как те крабы возле Рингсенда поутру, что торопливо закапывались во всевозможные оттенки различного только с виду, но одного и того же, песка, где у них в глубине был где-то дом, или, вроде бы, должен был быть. Затем он поднял глаза и увидел взгляд подпиравший слова, которые произнёс голос и которые он разобрал – если трудиться.

– На меня прошу не рассчитывать,–смог он заметить,– насчёт труда.

Глаза удивились такому ответу, потому что он (лицо, которому они принадлежали) ответил на это, или, вернее, произнес его неумолчный голос: – Всем непременно надо трудиться, до единого.

– Но, конечно, – поспешил тот заверить,– я имею ввиду труд в самом что ни есть широком смысле. Сюда входит и работа литератора, не только ради славы. Писать в газеты, они теперь самый читамый канал. Это тоже труд. Важный труд. В конце концов, из той малости, что мне о вас известна, после всех расходов на ваше образование, вы имеете право на компенсацию и сами можете назначать цену. И ваше право жить своим пером, согласно вашей философии, ни капельку не меньше прав крестьянина. Не так ли? Вы оба принадлежите Ирландии – мозг и мозоли. Каждый одинаково важен.

– Вас послушать,– отпарировал Стефен с каким-то полусмешком,– я могу представлять какую-то ценность из-за принадлежности к faubourg Saint-Patrice, именуемому, для краткости, Ирландией.

– Тут бы сделать ещё один шаг…– гнул своё м-р Цвейт.

– Однако, в моём понятии,– прервал Стефен,– Ирландия имеет ценность потому, что принадлежит мне.

– Что принадлежит?– переспросил м-р Цвейт наклоняясь, подумав, что он, вероятно, как-то не так понял.– Извините. К сожалению, я упустил заключительную часть. Так вы говорите?..

Стефен с явной злостью повторил и отпихнул свою кружку с кофе (или уж как соблаговолите его назвать), добавив, не слишком-то вежливо:

– Мы не можем поменять страну, давайте сменим тему.