Улисс

Он держит мои промахи в заложниках. Одиннадцать верных из Виклоу, как рассказывал Кренли, за свободу земли отцов. Редкозубая Кэтлин с четвёркой прекрасных зелёных полей, чужак в её доме. И другой, восклицающий к нему: ave, rabbi! Двенадцатеро из Тайнхели. В тенистой долине воркует он им.

Юность моей души отдал я ему, ночь за ночью. Жми, Боже. Ни пуха.

Малиган уже получил мою телеграмму. Вздор. Забудь.

– Наши младые ирландские барды,– подытожил Джон Эглинтон,– покуда что не сотворили образа, что вынудил бы восхищённый мир поставить его рядом с Гамлетом сакса Шекспира, хотя моё восхищение им, по примеру старины Бэна, по сю сторону идолопоклонства.

– Всё это чисто академические вопросы,– изрек Рассел из своей тени.– Я имею ввиду является ли Гамлет Шекспиром, или Джеймсом Первым, или Эссексом. Подобно спорам церковников об историчности Исуса. Искусство предназначено нести нам идеи, невыразимую духовную суть. Главный вопрос относительно произведения искусства – из каких жизненных глубин оно исходит? Картины Густава Моро это изображение идей. Глубочайшая поэзия Шелли, рассуждения Гамлета вводят наш разум в соприкосновение с вечной мудростью, платоновым миром идей. Всё прочее – умничанье школяров перед школярами.

Говорил А.Э. какому-то янки-репортеру. Стенка, туды-т её, вдарилася об меня!

– Научные мужи начинают со школярства,– сказал Стефен сверхвежливейше,– Аристотель был школяром у Платона.

– Каковым, будем надеяться, он и остался– примиряюще произнес Джон Эглинтон.– Он даже видится таким, паинька-школяр с дипломом под мышкой.

Он снова засмеялся к улыбнувшемуся на сей раз бородатому лицу.

Невыразимое духовное. Отец, Слово и Святой Вздох. Всеотец, небесный муж. Хиезоз Кристос, чародей обаяния, Логос, что страждет в нас ежемгновенно. Вот уж и впрямь. Я огнь алтаря. Я жертвенное сливочное масло. Данлоп, судья, благороднейший из всех римлян, А. Э., Оратай, Имя Неизъяснимо, высоко в небесах, И. Х., хозяин их, для посвящёных не секрет о ком речь. Братья великой белой ложи всегда начеку, нет ли способа хоть чем-то подмогнуть. Христос с его сестроневестой, влага света, рождён оплодотворённой девой, кающаяся софиа удалилась в пустыни буддхи. Изотерическая жизнь не всякому по зубам. О. П. должен сперва отпахать за ту карму, где был бякой. М-с Купер Оукли как-то одним глазком увидала исподнее весьма благочинной сестры Х. П. Б.

О, фи! Ва! Pfuiteufel! Негоже зырить-то, никак негоже, сударка, кады у дамочки выткнулося споднее.

Вошёл м-р Бест, высокий, молодой, мягкий, лёгкий. Грациозно нёс он в руке блокнот, новый, большой, чистый, лоснящийся.

– Такой паинька-школяр,– сказал Стефен,– найдёт раздумья Гамлета о последующей жизни его принцевой души неубедительным, незначительным и неувлекательным монологом, таким же мелким как и у Платона.

Джон Элингтон, хмурясь, произнёс, озлобленно, гневливо:

– Честное слово, у меня аж кровь вскипает, когда кто-то сравнивает Аристотеля с Платоном.

– Который из двух,–спросил Стефен,– изгнал бы меня из своего государства всеобщего благоденствия?

Прочь ножны с кинжала своих дефиниций. Лошадность есть вещьность вселошадности. Потокам тенденций и эпох они поклоняются. Бог: уличный гвалт: весьма перипатетично. Пространство: то, до чего тебе рукой подать. Сквозь пространства мельче, чем красные тельца человечьей крови, они просачиваются-вползают, вслед за задницей Блейка, в вечность, жалкой тенью которой есть весь этот овощной мир. Держись за здесь, за теперь, через которое всё будущее валом валит в прошлое.

М-р Бест приблизился, любезно, к своему коллеге.

– Хейнс ушёл,– сказал он.

– Да?

– Я показал ему Жубейнвильскую Книгу. Он просто в восторге, знаете ли, от ПЕСЕН ЛЮБВИ Хайда. Мне не удалось привести его на дискуссию. Он отправился к Гиллу купить и себе.

О, книжица моя, прощай!
Пускаю в мир тебя, прощанье близко.
Уж как-то примет публика тебя?
И твой простецкий, неприглаженный английский.

– Торфяной дым ударил ему в голову,– высказал мнение Джон Эглинтон.– Мы чувствуем себя словно в Англии.

Кающийся вор. Ушёл. Я коптил ему бэкон. Зелёный мерцающий камень. Изумруд в оправе моря.

– Люди не осознают, до чего опасны бывают песни любви,– предупредило золотистое яйцо Рассела оккультно.– Движения приводящие к мировым переворотам рождаются из грёз и видений мужичьего сердца на склоне холма. Для них земля не почва для возделывания, а живая мать. Разреженный воздух академии и арены производит шестишиллинговый роман, песенку для мюзик-холла, Франция испускает утончённейшую цветовую гамму гниения – Маллармэ, но жизнь желанная открывается лишь нищим сердцем, жизнь гомеровых феаков.

От этих слов м-р Бест обернул безобидное лицо к Стефену.