«Улисс» в русском зеркале

В этот же период появляются и первые переводы. В 1925 году в альманахе «Новинки Запада» (№ 1. С. 65–94) была опубликована серия отрывков из «Улисса» (из эп. 1, 7, 12, 17, 18), включающая начало и конец романа, в переводе В. Житомирского и с кратким вступлением Е. Ланна; малые отрывки из эпизодов 4, 8 появились также в 1929 году в «Литературной газете». В 1927 году в Ленинграде отдельной книжкою вышли в свет «Дублинцы» (одиннадцать из пятнадцати рассказов) в переводе Е. Н. Федотовой.[51] Наконец, в 1928 году завязывается и увлечение Эйзенштейна Джойсом (см. эп. 16), единственная плодотворная встреча российского искусства с великим ирландцем. Как видим, ознакомительный период двадцатых годов был содержательным и даже довольно интенсивным.

* * *

О следующем периоде это можно сказать еще с большим правом. В тридцатые годы внимание к Джойсу заметно возросло; на краткое время он даже оказался в центре активной литературно-политической дискуссии. Но то были уже иное внимание и весьма специфическая дискуссия, каких не знали «до эпохи исторического материализма». Созревший окончательно тоталитаризм насильственно внедрял себя во все сферы жизни, мысли, культуры. Происходил глобальный охват культуры общеобязательной идеологией: формирование жесткой единой схемы, размещавшей весь культурный процесс по следующим ячеям:

– Истинное Учение (социалистический реализм) и его лояльные адепты;

– враждебные учения и враги;

– уклоны и агенты врагов («объективные пособники», «льющие воду на мельницу» и т. п.).

Категория «попутчиков», допускавшаяся в двадцатые годы, была отменена.

В указанной схеме для Джойса было единственное место – в графе второй; и хотя в тридцатые годы в России о нем говорили больше, чем когда-либо, итог и суть всего состояли лишь в том, что художник занял это предопределенное место. Не следует рассматривать этот период как «этап изучения Джойса в СССР»: происходившее было не изучением, а пропусканием через идеологическую машину, которая выносила приговор и сортировала по названным ячеям. Иными словами, то был не литературный, а идеологический процесс, только по внешности (и то отчасти) имевший литературную форму. Изучения тут не требовалось, ибо имели значение лишь внешние (социологические), а не внутренние черты феномена Джойса; и само внимание к нему целиком объяснялось одним его чисто внешним свойством: величиною. И совершенно закономерно, в дискуссии о Джойсе на Съезде писателей СССР все участники либо не читали Джойса, либо прочли какие-нибудь обрывки в переводе. Что же касается критических и аналитических работ, которые писались в то время, – в них всех по необходимости была коренная двусмысленность и поддельность: они лишь на вид принадлежали своему жанру, в действительности же были обязаны служить частью описанной идеологической машины. А для нее Джойс был только безразличным субстратом, который, как всякий иной субстрат, по единому образцу, надлежало пропустить через Универсальную Соцреалистическую Мясорубку.

Из сказанного ясно, что все писания тридцатых годов не внесли и не могли внести ничего в понимание, постижение Джойса в России. Имеющиеся в них зерна искренних и верных суждений рассеяны и погребены в таком (кон)тексте, прочтение которого требует особой методики и относится к особой теме – к анализу идеологического дискурса советского тоталитаризма. Сейчас это вовсе не наша тема, и я поэтому ограничусь лишь беглой общей картиной присутствия Джойса на сцене советских тридцатых годов.

На вид это присутствие, как уже сказано, выглядит полнокровной жизнью: о Джойсе писались статьи, делались переводы его книг, на Съезде писателей прошла дискуссия о его творчестве. Но в статьях правился обряд шельмования, переводы обрывались арестами, а дискуссия имела в своей основе яркий тезис, заданный в нормативном докладе Карла Радека:

«Куча навоза, в которой копошатся черви, заснятая кинематографическим аппаратом через микроскоп, – вот Джойс».

Заметим смелое отождествление писателя с изображаемой им реальностью. Карл Радек тоже был мастер стиля.