Улица

— А вот и вы, Язон! — говорит она. — Вы знаете, я в вас влюбилась. Вы молоды и крепки, как дуб, — и, продолжая говорить всякие комплименты, она все приближается ко мне так, что ее тело оказывается у меня в руках. Я всматриваюсь в нее и вижу в ее лице жажду греха с каждым здоровым мужчиной. Узнаю в ней настоящую проститутку, пребывающую в рабстве у мужской плоти. Есть такие распущенные женщины, которых грех настигает, как гроза, и они отдаются мужчине при первой возможности: в поезде, в отеле, в поле и где угодно. Мужчина их интересует ровно настолько, насколько он силен, насколько он ловко движется, насколько у него правильные черты лица. У каждого атлета есть такая «возлюбленная» в каждом городе. А иногда их сразу несколько. Такая возлюбленная не пишет писем, она забывает тебя, как прошлогодний снег, когда ты уезжаешь от нее. Разве что, когда жажда греха терзает ее в бессонные ночи и она мечется всем своим измученным страстью телом на мягкой постели, тогда она вспоминает тебя; вспоминает, как ты выбегал на арену, как ты удерживал своего противника обездвиженным, побежденным — все эти движения дразнят женскую страсть. Или она вспоминает тебя в те непристойные моменты, когда она, обессиленная соитием, лежит в объятиях греха, как сломанная ветром ветка. Их сотни, подобных женщин. В каждом городе, в котором проходит наш турнир, они бегут на него, как суки, которые сбегаются в то место, где гицель[32] убивает кобелей. Атлеты проводят с ними веселые ночи, полные вина и страсти, и возвращаются от них с кошельками, набитыми деньгами. Такие женщины платят за грех золотом. Они крадут деньги у своих богатых родителей и тащат их нам. Ты можешь получить у них все, что хочешь. И многие из нас разбогатели благодаря таким дамочкам. У негра Бамбулы есть твердая такса: двадцать долларов за ночь. Но он умен, этот опытный негр! Он не тратит на них больше двух ночей в неделю — бережет силы!..

Она взяла меня за руку и подвела к столу, налила два стакана вина и попросила с ней выпить. Я выпил. В конце-то концов, скучно в чужом городе! Она покраснела, глядя на меня. Ее взгляды шарили по моему лицу и телу. Она обнажила верхнюю часть моего туловища, а под столом положила свою горячую ногу на мою, пытаясь меня раздразнить.

Мне было жаль эту несчастную женщину — не более того! На ее лице был отпечаток горя и муки, как у тех фанатичек, которых можно увидеть на картинах. Их страсть бывает ужасна, мучительна; она разрывает им сердце и горит раскаленным углем в их жилах. Грех — это их душа, их сердце и смысл их жизни.

Она стала ползать по мне, как паук, чтобы опутать меня своими обнаженными руками. Но я не чувствовал к ней ничего, кроме отвращения и жалости.

Язон передохнул и сменил тон;

— Вы думаете, я праведник, я святой и живу только с такими женщинами, которые заслуживают серьезного чувства. Глупо было бы так говорить. Можно встретить одну или двух женщин, которые могут любить, ну, может быть, можно встретить трех, у которых сердце создано для любви. Но когда мне хочется согрешить, я иду в бордель, выбираю одну из этих гулящих, которые стали распущенными и распутными из-за голода и нужды, но не такую, которой еще в материнской утробе суждено было стать проституткой и отдаваться множеству мужчин.

«Язон, я тебя люблю!» — и она обвилась вокруг меня своим полунагим телом, как змея, и прижалась ко мне с полузакрытыми глазами, кусая свои губы от похоти и страсти. Она видела и чувствовала мою холодность и была просто в отчаянии. Но отчаяние еще сильнее пробуждало в ней желание греха.

Она опустилась передо мной на колени и молила меня, прижимая мои ноги к своим горячим грудям, обнимая мои ноги своими горячими руками.

Я был раздосадован тем, что пошел в этот отель; в конце концов, она тоже человек, который заслуживает сочувствия…

Я начал лучше понимать Язона и только теперь увидел, что, несмотря на его мощные мускулы, на его лице всегда разлито задумчивое, нежное выражение.

— Эта сцена длилась около часа. Она лежала и рыдала у моих коленей, а потом, потеряв всякое чувство стыда, начала срывать с себя одежду и осталась наконец передо мной совершенно голой, в чем мать родила. Она принялась танцевать, вертеться и прыгать. Потом опять припала к моим ногам и начала горько плакать, как глубоко несчастный человек.

Меня охватила жалость к ней, но я не мог преодолеть своего отвращения. Так она десять минут просидела и проплакала у моих ног. Потом сразу встала, подошла к столу, вытащила стодолларовую купюру и стыдливо, с опущенными глазами, бросила ее мне в руки.

Думаете, она оскорбила меня, бросив мне деньги? Нет, вы ошибаетесь, если вы так думаете! Я почувствовал к ней еще большее сострадание.

Я вспомнил о маленьком клоуне Долли, чахоточном, который выхаркивает легкие после каждого представления. Из тех денег, что он зарабатывает, он отсылает три четверти домой в Прагу своей старой матери и глухонемой сестре, а сам голодает и гибнет от нужды и от болезни, которую он, не леча, запустил.