Улица

— Это и в самом деле комедия, — произнес Долли, и горький смех скривил его тонкие, посиневшие, бескровные губы. — Смерть каждый вечер отпускает меня в цирк. Когда лежишь тут в одиночестве, начинаешь понимать: смерть не собирается заткнуть мой наглый и дерзкий рот. Она, смерть то есть, должно быть, из самых горячих моих поклонниц. Как придет вечер, она снимает с моей груди свои лапы и прекращает меня душить. Она бежит в цирк и ждет, когда же я ее рассмешу. Ха-ха-ха — да она подружка моя, смерть, поклонница моя!

Бледное, измученное, усталое, истощенное лицо Долли покрыл влажный, жаркий румянец. Он закашлялся, начал задыхаться и сплевывать красным в платок.

— Каждый день я иду в цирк и думаю, что увижу смерть сидящей на галерке с ощеренными зубами и смеющейся червивым ртом. Клянусь вам, друзья мои, вчера я ее увидел! Меня напугало ее костяное лицо, и я не удержался — заплакал прямо посреди зала. Да, я заплакал!

Рядом с кроватью Долли на подоконнике лежали несколько пустых ампул из-под морфия и две книги.

Долли снова закашлялся, вскрикнул и беспомощно махнул рукой, как пьяный. Когда он говорил, он начинал кашлять, но чем больше он кашлял, тем больше ему хотелось говорить.

Ободранная, давно некрашеная комната, в которой он жил, отсырела по углам. В окно было видно стоящее напротив здание из розового кирпича с бесчисленными окнами. Оно застило небо. Двор был совсем темный и узкий. Солнечный свет в комнату почти не проникал.

— Не тужи, Долли, ты поправишься, — громким, звонким голосом произнес Язон.

— Да я об ином и не помышляю, — ответил Долли, кашляя и мотая лежащей на подушке головой из стороны в сторону. — Я так умираю уже лет десять. Смерть играла со мной в эту игру в разных странах и каждый раз швыряла меня в постель. Теперь я уже начинаю думать, что смерть — моя подруга. Скажите сами: что делать в чужом городе в мерзкий осенний день? По улицам шляться? В ресторан какой-нибудь закатиться? Лучше уж я полежу в постели и понежу кости… Честное слово, смерть бережет мое здоровье, — и Долли рассмеялся, кашляя и содрогаясь всем телом. — В конце концов, — произнес он, — я тоже атлет. У нас со смертью поединок. То она меня схватит за горло, то я ее. Скверно, однако, то, что у нее больше шансов победить… Ха-ха-ха! Я тут домой матери написал: мамочка, все у меня хорошо, лучше быть не может. Целыми днями сплю, как султан, еду мне подают в постель, вечером я играю, а ночью снова сплю. Немножко слишком много сплю, мамочка! Да и кто же не станет лентяем, если не надо думать о заработке! Старики говорят: счастлив человек, который хочет и может спать… — и он снова тяжело закашлялся.

Мы видели, что наше присутствие около постели просто вынуждает Долли разговаривать, поэтому нам пришлось встать, откланяться и уйти.

На улице я попрощался с Язоном. Но, уходя, должен был пообещать, что сегодня приду ночевать к нему в отель.

21

Я снова был один и думал обо всех, кто повстречался мне в последнее время.

Господи, каким одиночеством веяло от здорового, сильного, мускулистого атлета Язона! Какое дыхание одиночества исходило от Фогельнеста и от Долли!

Мне нечего было делать, я слонялся туда-сюда по улицам, потом пошел в парк, в который уже давно не заходил. Парк был пуст из-за дождя. Я продрог и промок. Вдруг мне вспомнилась та женщина в очках, которая приняла меня за грабителя, когда я предложил ей поднести кошелку. Перед моими глазами отчетливо стояла сцена, когда добрая женщина переменила свое мнение обо мне и дала мне донести кошелку.

Я начал понимать, как глубока и таинственна любовь между людьми. Я дрожал от мысли, что никогда не узнаю глубокой тайны любви, причину любви, тайну человеческого сердца, которому вдруг достается любовь незнакомого прохожего, неведомого бродяги, которого оно никогда больше не встретит на той земле, по которой он бродит.

— Просто, проще некуда, — сказал я себе. — Кто поймет человека, который сопротивляется случайной любви кого-то одинокого, кого-то усталого, того, кого ему не увидеть больше никогда в жизни?

Мне пришли в голову строки из стихотворения Бодлера, которое я когда-то читал:

…Охраняющий кости бездомных пьянчуг
Если хмель под колеса бросает их вдруг[33]

.

Так шагал я по улицам, пока не пришел к дому, где когда-то жил — к дому старого сапожника. Надо бы взглянуть, как там дела.

Я спустился в подвал и отворил дверь в квартиру. Старик лежал на соломенном тюфяке, и рядом с ним — пузырьки с лекарствами. Он отворил глаза, посмотрел на меня — и не узнал. Он не спросил, чего я хочу, только снова закрыл глаза, которые были полны жара, как будто его не касалось, кто там вошел. Я пробыл в комнате несколько минут и огляделся. Стены позеленели от сырости, и груда кожаных башмаков, сваленных в кучу, покрылась плесенью, будто к ней давным-давно никто не притрагивался. Кроме старика тут никого не было. Я быстро ушел из подвала.

Снова наступил вечер, и я пошел в кинотеатр «Венус».