Улица

У меня на глазах выступили слезы. Письмо задрожало в моей руке.

Зазвенел звонок. Начинался первый сеанс. На экране Эдди Поло!

23

Полночи я ходил по городу и размышлял о незнакомке. Я пытался еще раз увидеть ее в своем измученном мозгу. И я увидел ее. Лицо ее было еще бледнее, чем обычно, глаза еще больше и печальнее. На рассвете, когда уличные птички просыпаются и начинают утреннюю песню, я отправился ночевать к еврею у вокзала и лег спать. Проснулся я поздно, в полдень. Я быстро оделся и отправился в город.

Дождь, который зарядил в последние дни, прекратился. Пошел снег. Тихо, как бы стесняясь своего раннего прихода, падали белые нити снега, убирая белым дома и улицы. Я полчаса просидел в маленьком ресторанчике и снова пошел гулять.

Я встретил Фогельнеста. Он узнал меня издалека, протянул мне навстречу руки и тепло поздоровался со мной.

— Почему вы больше со мной не видитесь? — упрекнул он меня.

— У меня наконец появилось служба. Я занят! — ответил я, а в глубине души думал: отчего я все это время к нему не заходил?

Фогельнест нетерпеливо дернул головой, как человек, измученный нервами и бессонницей, и заговорил, без умолку, отрывисто, о себе и своем потаенном:

— Я думаю отсюда уехать… Этот город испоганил меня… Грязный, скверный город… А люди — холодные и недружелюбные… Я в ужасе от того, что заехал сюда… Сами скажите, как можно выбрать для жизни такой город?! — горько восклицал он и еще чаще дергал головой. — У меня есть здесь дядя, очень богатый, просто денежный мешок. Пришел я к нему и попросил у него беспроцентную ссуду, чтобы снять жилье, так он мне заявил: скоро тебя будут называть ничтожеством, если не будешь вести себя по-людски. Я ему в сердцах: как же так, человек приходит к состоятельному дяде, к богатею, к крупному текстильному фабриканту, чтобы попросить у него на квартиру — хочу наконец выбраться со своего сырого чердака, так мне в ответ старые попреки: ничтожество, не умеешь вести себя по-людски? Ха-ха-ха!.. Сорвался, как пес с цепи… Тут я напомнил ему, что не надо мне рассказывать, какое я ничтожество, это не его забота, хочешь дать — дай, что у тебя просят, не хочешь — не давай, а ругаться не надо. Он еще больше разозлился и пошел меня честить на чем свет стоит. И чем все кончилось: я убежал и хлопнул дверью, так что стены задрожали… Вот свинья… Может быть, вы думаете, что он давно выбился в люди? Он до тридцати лет сам был нищим, ходил побираться у родственников и не раз клянчил на обед для себя, для своей жены и детишек у моего отца. Ему повезло… Колесо фортуны повернулось… А разбогатев, он заговорил по-свински. Жалко, что у эдакого свинтуса я пошел просить денег…

Фогельнест заходился от ярости, не переставая подергивать головой, и метал злые слова, как стрелы. Вдруг, в очередной раз дернув головой, он что-то припомнил и сказал мне:

— Да…

Но ничего, кроме этого «да», он так и не произнес. Потом он сразу же убежал. Убегая, несколько раз оглянулся, как будто хотел убедиться в том, что ничего не забыл мне сказать.

24

В тот вечер кинотеатр не работал. Был праздник Божье нарожденье [35], когда все представления запрещены. У меня появилось свободное время, и я снова пошел гулять по улицам.

Я опять попал на улицы, на которых спал в первые ночи после демобилизации. Я смотрел на окна, в которых горел свет, и искал окно той квартиры, в которой живет бледная девушка. Я напрягал глаза и пробовал взглядом проникнуть за занавески. Но как я мог знать? Окон было много, и все они сверкали газовым или электрическим светом. Вечер был холодный; во многих местах тротуары и мостовые покрылись инеем. К тому же колючий ветер крутился, как от голода, и вылизывал землю и стены домов. Начал падать снег, мягко и тихо, с легким шуршанием — будто шелковые нити трутся одна о другую. Редкие прохожие шли мимо. Быстро проехала пролетка. Голова лошади была до глаз поглощена зимней белизной, которая заполнила весь мир. В течение двух-трех часов я ходил по улицам неспешным шагом и разглядывал каждое место, каждого человека, каждую пролетку и каждую собаку, которую встречал по пути. Я так привык пристально, смело и свободно смотреть людям в лицо, что многие из тех, кого я обшаривал взглядом, пугались и ускоряли шаг.