Улица

На улице я снова вспомнил про бледную девушку. Темнело. День был чреват заблудившимся вечером. Поглощенный сумерками, я вернулся на улицу, на которой первое время ночевал, и принялся ищущим взглядом глядеть в окна. Это была тихая улица. Окна по большей части были завешены гардинами и занавесками. Нигде не было видно ни души. Только в одном окне на втором этаже дома с белыми оштукатуренными колоннами в римском стиле виднелась большая седая голова мужчины — задумчивая, мрачная, неподвижная. На мужчине был надет серый фрак с шелковыми отворотами. Я подумал, что это, вероятно, манекен портного, на котором висит новый фрак. Я слонялся несколько минут по этой тихой улице, поворачивая то вправо, то влево и заглядывая во все окна. В какой-то момент я заметил, что старик в новом фраке смотрит на меня, преследует взглядом мое лицо и мои шаги. Мне расхотелось возвращаться. Но я не перестал заглядывать в окна. Сердце сильнее застучало в моей груди.

Ах, как я хотел увидеть бледную девушку, хотя, сказать по правде, я и сам не знал, что мне ей сказать и о чем рассказывать!

Стало еще темней. Зажглись электрические фонари. Старик во фраке по-прежнему смотрел на меня. Его тонкие губы что-то испуганно шептали, встревоженный взгляд следовал за мной. Я продолжал слоняться по улице и заглядывать во все окна. Начал падать мелкий, легкий снег. Я был весь в снегу, оконные стекла резче и ярче заблестели от снега. Электрические фонари были одеты в белое. Шурша, падал снег. Темнота наполняла белую улицу и белые дома синевой. А я все ходил по улице, не отрывая глаз, смотрел в окна и при этом задремывал, убаюканный пустотой и пламенеющей тоской. Я втянул голову глубже в воротник, сунул пока еще незамерзшие руки в карманы и все расхаживал упрямыми, медлительными шагами взад-вперед по тротуарам. Снег повалил гуще. Меня укутала тонкая снежная шуба.

Задремывающий, измученный, усталый, я все вышагивал по тихой улочке. Однажды я поймал себя на том, что забываю смотреть в окна. Я открыл свои полуслипшиеся, усталые глаза. Резкий фонарный свет ослепил меня. Снег, лежащий на фонарях, радужно сверкал. Я поспешил снова направить свой сонный взгляд на окна. И тут же вздрогнул. Мне показалось, что в одном из окон я вижу два больших лучистых глаза бледной девушки. Я остановился на тротуаре и стал изо всех сил вглядываться в них.

Глаз больше не было. Я прошел по тротуару налево — и снова увидел эти глаза. Я вернулся направо, но больших лучистых глаз больше не было видно.

— Это что-то вроде видения! Вроде игры света! Обман зрения! Я сам себя дурачу! — уговаривал я себя.

Я прошел по тротуару налево от дома, где увидел эти глаза.

Да, я вижу ее! Карие, лучистые, страдающие, большие прекрасные глаза! Я вижу их! А стоит отойти на несколько шагов — и я опять их не вижу.

Тяжелыми, стучащими, громко отдающимися в тишине шагами прошел какой-то старик. Воротник его пальто закрывал лицо до носа. Я остановил его.

— Прошу вас, сделайте одолжение, — обратился я к нему. — Скажите, не видите ли вы вон в том окне больших глаз?

Он окинул меня взглядом и что-то зло пробормотал, его голос застревал в поднятом воротнике пальто:

— Что? Глаза? Вы рехнулись? Человек ищет с улицы глаза в окне?

Все-таки он остановился и посмотрел в то окно, на которое я указал ему рукой.

— Нет! — он покачал головой. — Никаких глаз я не вижу! Молодой человек, у вас не все дома!

Он быстро пошел прочь.

Я был поглощен взором, который сиял сквозь слегка оснеженное стекло чужого окна. Я почувствовал тепло во всем теле. Легкость и нежность разлились во мне. Уличные фонари и окна засверкали туманным блеском. Я, задремывая, брел по мостовой. Но глаз больше не было видно.

Я понял, что сам себя одурачил, и пошел прочь с улицы.

В кино как раз подошел к середине первый сеанс. Шел все тот же фильм с Эдди Поло в главной роли. Я зашел за кулисы и подождал, пока кончится первый сеанс. Не годится вторгаться посередине фильма и начинать говорить. Поэтому я подождал начала второго сеанса. Я присел на ступеньку стремянки, прислоненной к стене, и прикрыл глаза.

Оркестр играл какой-то вальс. Звуки медленно и лениво плыли над залом, залетали за кулисы и исчезали в маленьком окошке, за которым было видно падение сверкающего жемчугами снега в тишине синего вечера. За кулисами было темно. Из-за занавеса пробивался только тусклый красноватый свет рампы, который скупо освещал углы. Мышь лихорадочно, упрямо и быстро грызла какую-то гнилую щепку, перекатывая и толкая ее из угла в угол. От скуки один из музыкантов начал тихо про себя напевать:

В Берлине, в Бе-е-е-рлине,
На Кайзер-аллее…

Я закрыл глаза и ни о чем не думал. Пустота поглотила меня, охватила и пролилась на меня потоком усталости.

На следующий день я увидел на стенах афиши «Последнее представление: турнир атлетов». Я понял, что атлеты уезжают. Я еще раз перечитал афишу и заметил, что это представление было вчера.

«Наверное, Язон и Долли тоже уехали, — подумал я. — Жаль, что я не попрощался с ними!»