Улица Ангела

Каждая частица его тела, от мокрых ног до спутанных волос (которые в эту ночь тоже как будто жили своей отдельной, но такой же безотрадной жизнью), подтверждала, что дело плохо. Он поднялся. Огляделся вокруг, словно ища в отчаянии, за что ухватиться, к чему прильнуть в этот час, когда ночь вливалась в комнату, когда сквозь ветхую решетку окна, сквозь трещины в штукатурке и старом гнилом кирпиче проникали сюда ее злые чары, ее невнятно бормочущие, кивающие призраки. Покой и ясность отлетели. Снова вставали дурманы снов. Потом рассеялись и они. Но движения Тарджиса были медленны, как если бы их направляли чьи-то дрожащие призрачные руки. Он наглухо закрыл окно, заткнул бумагой щели. Дверь закрывалась неплотно, и пришлось насовать побольше бумаги, всю, какая у него была, между створкой и рамой, а кстати, уж и в замочную скважину. Он выключил газовый рожок, и комната освещалась теперь лишь неверным светом маленькой печи. Одну минуту он смотрел в раздумье на умирающее пламя. Не прибегнуть ли к газу? Если бы у него была в комнате труба, это можно было бы сделать, но трубы у него нет. Если он и пустит газ, все равно, приток будет так слаб, что смерть будет ужасно медленная и мучительная. Нет, все-таки газ — это как раз то, что нужно. Стоит только сейчас закрыть кран, подождать ми нуты две, пока остынут горелки, затем опять одно движение руки к крану — и он будет лежать на кровати и слышать, как шипит, выходя, газ, потом уснет — и все будет кончено.

Он сел на пол подле огня, опираясь локтем на край кровати. Неподвижно глядя на три извилистые струйки пламени, он с мрачным удовлетворением думал о близкой смерти. Она будет безболезненна, это он знал, потому что как-то в столовой на улице Ангела разговорился с одним человеком, брату которого, полисмену, много раз приходилось видеть людей, отравившихся газом, и он утверждал, что все они умерли спокойно, во сне, без всяких мучений, без шума и хлопот. Уйти навсегда из мира гораздо легче, чем сесть в поезд на Кэмден-Таунской станции метро. Утром его найдут мирно уснувшим навек, начнется следствие, об этом напишут в газетах. Кто-нибудь из тех — быть может, мистер Голспи и Лина, — будут вызваны, чтобы дать показания. И миссис Пелумптон, конечно, тоже… «Вы не замечали за покойным каких-нибудь странностей в последнее время? Не замечали, что у него что-то на душе?» «Это был одаренный молодой человек», — скажет ли так кто-нибудь? «Трагическая смерть. Роковая любовь молодого клерка». Кто искренне пожалеет о нем? Никто. Нет, нет, найдется таких двое-трое, а может быть, и множество, кто знает? Вот Поппи Селлерс, например, говорила же мисс Мэтфилд, что маленькая Поппи, бедняжка, влюблена в него. Значит, она пожалеет, поплачет о нем. Может быть, его смерть станет великим горем всей ее жизни. «Он для меня был всем на свете, этот человек, я его боготворила». Тарджис уже слышал мысленно, как Поппи Селлерс, очень бледная, вся в черном, произносит эти и разные другие душераздирающие фразы из фильмов. Он и сам почувствовал жалость к себе — и это было самое приятное чувство из всех, какие он испытал за этот день, такое блаженное, согревающее. «Весьма прискорбный случай, джентльмены, — скажет следователь печально. — Перед нами человек молодой, подававший большие надежды…» Но тут Тарджис перебивал его (ибо каким-то необъяснимым образом он сам присутствовал тут же). «Очень хорошо, что вы теперь говорите это, — кричал он всем, горько торжествуя. — Но почему же вы раньше не сделали для меня чего-нибудь? Теперь поздно, и это вам известно. Слишком поздно, слишком поздно! Пусть это будет для вас уроком», — продолжал он сурово…

Нет, это глупости. Он просто умрет — и все. Не оставить ли записку? Обычно все оставляют записки. Но он терпеть не мог сочинять письма, и, кроме того, в комнате не было чернил. Нет, конечно, у него нет чернил. Ничего у него нет. Пора кончать и пристыдить их всех, проклятых скотов!

Придя к такому жестокому решению, он сейчас только заметил, что три пылающих столбика газового пламени тускнеют, уменьшаются. Они угасали быстро, пока не превратились в голубые дрожащие шарики, которые вспыхнули раз и зашипели, вспыхнули другой — и зашипели, потом совсем потухли. Газа больше не было. А у него нет и шиллинга для автомата, у него только восемь пенсов! Он не может даже покончить самоубийством, ему и это не по средствам.

После недолгого молчания с кровати послышались странные звуки, фантастические, невероятные, и облетели темную комнатку. Это Тарджис не то плакал, не то смеялся, а может быть, делал и то и другое вместе. Во всяком случае, он с собой не покончил.