Улица Яффо

А его жена-туниска призналась, что палестинская кухня – лучшая между Рабатом и Багдадом.

* * *

Когда Амаль подала основные блюда – рис с миндалем, курицу и баклажаны, – разговор зашел о Мюнхене.

О том, как она познакомилась с Морицем.

– Что немцы думают о Палестине?

– Мы желаем обеим сторонам, чтобы они заключили мир.

– Мир? – саркастически усмехнулся усатый. – Это вы хотите мира. Чтобы успокоить свою совесть. Мы хотим свободы!

Мориц воспользовался возможностью, чтобы завести разговор об Олимпиаде 1972 года. Это было легко, все до сих пор живо помнили о захвате. Впрямую он спрашивать не решился, чтобы не пробудить подозрений. Выбрал окольный путь.

– Как ты думаешь, теракт был ошибкой? – спросил Мориц у Амаль.

Усатый не дал ей ответить.

– У нас нет ни военно-воздушных сил, ни подводных лодок, ни атомной бомбы. Мы не можем победить их военным путем. Но пока мы страдаем, пусть страдают и они!

– Мы совершили много ошибок, – сказала Амаль, обращаясь ко всем. – Посмотрите, где мы оказались. Сначала Амман, потом Бейрут, теперь здесь. В следующий раз, когда они нас выгонят, мы, наверно, разобьем палатки на Мальдивах!

Кое-кто рассмеялся. Другие принялись возражать по-арабски.

– Если Мюнхен был ошибкой, почему вы это сделали?

– Мы хотим уничтожить не людей, – сказала Амаль, – а политическую систему, которая нас дискриминирует. Мы хотим демократической Палестины для всех, с правом на возвращение беженцев. Если евреи хотят жить как меньшинство на нашей родине – добро пожаловать!

Атмосфера внезапно накалилась. Морицу вспомнилась поговорка: где два еврея, там три мнения. Палестинцы им не уступали.

– Мы отправили заявку, – сказал один из молодых гостей, – в Олимпийский комитет. Нам даже не ответили! А Израиль участвовал. Разве это справедливо? Поэтому мы участвовали по-своему.

– Нет, – сухо сказала Амаль. – Это легенда.

– Почему?

– В июле семьдесят второго, когда Моссад убил Канафани, арабские кварталы заполыхали. Организация освобождения должна была ответить, но вместо этого все рассорились. ФАТХ боялась, что молодежь качнется к радикалам. Надо было действовать быстро. И громко. Не было никакого долгого планирования. Идея пришла за чашкой кофе в Риме. Двум людям, которым попалась на глаза газета со статьей об Олимпиаде.

Это прозвучало столь обезоруживающе честно, что Мориц осмелился спросить:

– Кто были эти двое?

Все молчали. По этому вопросу явно царило общее согласие.

– Они мертвы, не так ли? – спросил он.

– Руководители – нет, – ответила Амаль.

– Они здесь?

– Иногда.

Больше она ничего не сказала. Мяч был на стороне Морица. Он снова двинулся кружным путем.

– А вы не боитесь, что с вами и тут что-нибудь случится?

– Мы сильны, – ответил кто-то. – Мы победили крестоносцев. Переживем и это.

– А что нам делать? – насмешливо вопросила Амаль и тут же рассмеялась. – Прятаться по подвалам? Если они захотят убить меня, то сделают это. Джамаль, сделай музыку погромче!

* * *

– Ах, Файруз! – воскликнул кто-то.

Амаль уже подпевала. Все тут знали эту песню.

– Лекарство, врачевавшее мое сердце в Германии, – сказала Амаль, глядя на Морица. – Разве ты не видел эту пластинку в моей комнате?

Он не помнил. Она протянула ему конверт. Красивая женщина с правильными чертами лица и темными глазами.

– Немного похожа на тебя, – заметил он.

– Файруз? На меня? Да ты с ума сошел!

– О чем она поет?

– Об Иерусалиме. Захрат аль-Мадаин. Это означает «цветок среди городов».

Мориц прочитал перевод текста песни на конверте. Сначала полное тоски вступление, потом Амаль запела вместе с певицей. Ее чистый, сильный голос поразил Морица. Она пела с нежностью и глубиной, какие бывают только у матерей. Все замолчали и слушали ее.

* * *

Теперь он догадался, почему они так небрежно относились к своей безопасности. Невозможно подозревать всех и каждого и сохранить при этом здравый рассудок. Они решили остаться собой. Принимать гостей, растить детей и отмечать праздники, как будто они по-прежнему у себя дома. Проблема идентичности, напомнившая Морицу о его пребывании в лагере для перемещенных лиц. Эта неудержимая воля к жизни. Поддайся они страху, погрузись в молчание – и потеряли бы не только родину, но и свою культуру.

О Иерусалим, о Иерусалим, город молитв.
Каждый день мой взгляд спешит к тебе.
Скользит по воротам храмов,
обнимает древние церкви,
утешает скорбящие мечети.

От песни у суровых мужчин навернулись слезы, она будто рассказывала об их жизни. Один схватил друга за руку, второй вздохнул, третий произнес проклятие. Потом они все запели – с воодушевлением, одновременно и непонятным Морицу, и вызывавшим у него зависть: коллективная идентичность, как раковина улитки, которая везде с тобой. Он же всегда не доверял своему коллективу. И потому перестал чувствовать, кто же он такой.