Улица Яффо

Этого я не ожидала. Он диктует адрес похоронного бюро, передавая таким образом все в мои руки.

– Мы получаем труп, а он – виллу, – говорит Жоэль.

Я веду ее домой передохнуть. Там вызываю себе такси в похоронное бюро. Это неприметный офис в портовом районе между продуктовой лавочкой и салоном мобильных телефонов. Нам повезло. Кремация заказана, но еще не проведена. Какая-то техническая проблема. Но агент настаивает на соблюдении правил: изменить условия может только заказчик, то есть Элиас. Я звоню тому, и он обещает приехать. Жду. Звоню Жоэль. Как же хочется есть. Я даже кофе сегодня еще не пила. Элиас выглядит уставшим, но он вежлив, спокоен и подписывает все бланки, которые раскладывает перед ним агент. Всего несколько подписей – и я освобождаюсь от четырех с половиной тысяч евро и заказываю захоронение в землю. Элиас совсем не пытается этому помешать. Напротив, он, кажется, рад скинуть с себя эти заботы. Причем не из-за денег, он даже предлагает оплатить расходы, но я отказываюсь. Он не выглядит человеком, который пытается что-то утаить. Но знает, что мы его подозреваем. Мне стыдно моих мыслей. Дело не в том, будто я не считаю его способным на убийство. Но по непонятной причине я расслабляюсь в его присутствии. Меня смущает, что он кажется таким близким и знакомым.

– Выпьем кофе? – спрашивает он, и мы идем к ближайшему бару.

Садимся снаружи. Солнце не проникает в ущелья между домами. Некоторое время глядим на прохожих. Суббота, люди идут с рынка с пакетами, краны верфи в конце улицы замерли. И вдруг он как бы между прочим говорит:

– Тут он обычно сидел.

– Кто?

Он указывает на мое место:

– Твой дедушка. Иногда он заходил ко мне в обеденный перерыв. Мы ели панини, а потом он уезжал.

Пытаюсь представить себе, каким Мориц видел этот мир. Эту улицу, сицилийцев, своего сына. А интересно, каким Палермо видел его.

– Неужели местные никогда не спрашивали, чем он занимался раньше? Все-таки немец его возраста… Был ли он нацистом?

– Никого здесь это не волнует. Он был il tedesco, немец, этого достаточно. Палермо щедр. И забывчив.

– Он где-нибудь здесь работал?

– Нет, он был на пенсии. Ухаживал за своим винтажным «олдтаймером». Ездил из Монделло в центр купить запчасть, выпить кофе, привозил что-то для детей.

– Та фотография, где вы вместе, – это в той же машине, что стоит в гараже?

– Да. «Ситроен SM», из моей юности. На ней он учил меня водить. – Его взгляд блуждает где-то вдалеке, затем он говорит: – Можешь забрать его, если хочешь.

– Элиас, я тебя не понимаю. Ты ведешь себя, словно тебе на все наплевать. Почему же ты так держишься за его дом?

– Кто тебе это сказал?

– Если он тебе не нужен, перепиши его на Жоэль, и нам не придется ссориться. Знаешь, как это для нее важно?

– Где она была, когда он жил здесь? Я провел в этом доме часть жизни. Чинил вместе с ним крышу, стриг газон. Ухаживал там за ним, когда он болел. Кто она такая, чтобы появиться из ниоткуда и требовать его вещи?

– Ну, я тоже появилась из ниоткуда и тоже претендую на его вещи.

Я ухмыляюсь ему. Ему нравится моя наглость. Ухмыляется в ответ.

– Если вы были так близки с ним, то что между вами произошло? – спрашиваю я и в тот же момент жалею об этом, потому что его улыбка исчезает.

Но я не отступаю:

– Почему он никогда не говорил тебе, что жил в Израиле?

На этом слове нить разговора обрывается. Пытаюсь найти мостик. Пересказываю истории Жоэль. О Ясмине, Викторе и об арабах, аравим. Поначалу он слушает неохотно, но потом все с большим интересом. Ему хочется узнать каждую деталь. Что Мориц делал на войне, но также – какого цвета был их дом на улице Яффо и как звали докеров. Как будто это история не его врагов, а его родины. Что-то знакомое, близкое.

– Как давно ты там не был? – интересуюсь я.

– Слишком давно. Но я часто переписываюсь с родственниками. Знаешь, когда я был маленьким, Мориц научил меня одному слову. Он сказал, что это очень немецкое слово, потому что в немецком из двух существительных можно сделать новое. Но на самом деле это очень палестинское слово. Heimweh. Тоска по родине, а на самом деле, буквально, – боль по родине.

Он произносит немецкое слово с мягким арабским акцентом, и оно звучит как название чужеземного места.

– Где ты вырос?

– Не в Яффе, а с Яффой. Моя мать ничего не забыла. Я знаю все истории. Кто из соседей с кем бранился, кто делал лучший фалафель, как назывались улицы. Но старые имена, не те, что сегодня.

– Тебе хотелось бы жить в Яффе?

Он саркастически смеется, встает и идет в бар, чтобы заплатить. Я остаюсь сидеть, меня опять знобит. Он возвращается, и мы некоторое время нерешительно смотрим друг на друга.

– Я не вернусь домой, – говорю я. – Не люблю незаконченные истории.

– Я устал, Нина. Палестина – моя femme fatale, я всю жизнь пытаюсь от нее убежать. И вот появляетесь вы.

Он смотрит на меня так, как давно не смотрел ни один мужчина. Проникновенным и удивительно теплым взглядом. Потом говорит:

– Тебе не хватало Морица, правда?

– Да… это смешно, наверно? Ведь должно не хватать того, чем ты обладала, разве не так?