Улица Яффо

Его молчание звучит ровно, как и молчание Жоэль: достаточно одного слова – Хайфа, Вифлеем, Яффа, – и мгновенно возносятся невидимые стены. Я хочу разбить их, чтобы встряхнуть обоих, заставить открыться друг другу. Но когда я представляю, как они вдвоем будут сидеть завтра за этим столом, на котором рассыпано множество фотографий, мне становится страшно. Тут будем не только мы трое, но и все, кто на этих фотографиях, – фотографиях, спрятанных Морицем в чемодане, и фотографиях, украденных Элиасом.

– Я приеду к тебе, – говорю я.

– Когда?

– Сейчас.

* * *

Палермо без людей. Точно все его покинули. Даже водитель такси молчит. Мимо проплывают желтые огни, море мелькает между домами. Площади пусты, ночь полна знаков. Я вижу Ясмину, сидящую на скамейке рядом со старым доктором Розенштилем. Вижу полуразрушенный дом, который грезит о детях, покинувших его. Моя рука нащупывает фотографию в кармане пиджака. Мориц никогда не умирал, он живет в Элиасе, во мне, он бессонно бродит по своему городу. Пока мы рассказываем о нем, он остается с нами. Мы не должны засыпать. Я хочу побыть с тобой еще несколько часов, Элиас. До того, как тебя спросят, не убийца ли ты. А пока я хочу показать тебе твоего отца до того, как он стал твоим отцом. Узнать о твоей матери до того, как она стала твоей матерью. Узнать, кто ты и почему. Не спи, но не спрашивай, почему я должна быть с тобой.

Dott. Elias Bishara, Pediatra – черная табличка рядом с входной дверью. Фасад в строительных лесах, пластиковая ткань хлопает на ветру. Меня вдруг знобит, когда я выхожу из машины, и только тут понимаю, что одета слишком легко. Звоню в дверь и стою на пустой улице, как предмет, который заказали, но не забрали. Но вот раздаются шаги, дверь открывается, и выходит Элиас. Похоже, он только из постели.

– Давай пройдемся. – И идет мимо меня. Затем, словно сообразив, что забыл что-то, поворачивается и смотрит мне в глаза с обезоруживающей теплотой. – У меня в кабинете нечего выпить. И там только матрас на полу. Может, бар еще открыт.

– Ты рубашку застегнул криво, – говорю я.

С извиняющейся улыбкой он расстегивает ее и снова застегивает на ходу. Он не упоминает о найденных нами фотографиях. А я не упоминаю о встрече с соседкой. Порывистый ветер проносится по вымершей улице. Бар на углу как раз закрывается, хозяин опускает ставень, Элиас обменивается с ним парой слов. Где еще что-то открыто? Нигде. Tutto chiuso. Все закрыто.

* * *

Идем дальше. От ходьбы я согреваюсь. Иногда наши руки невольно соприкасаются, и я чувствую, что ему это нравится, как и мне. Это пьянящее состояние между последним закрывающимся баром и первым, который откроется, – когда ты безнаказанный. Никаких планов, и все возможно. Я осторожна с незнакомцами, я так мало знаю о нем, а если Жоэль права, то он повинен в смерти отца. Но пока мы молчим, мы понимаем друг друга. Как будто уже встречались много лет назад, не узнав тогда друг друга. Как будто все было предопределено. Тайна несет нас. Нечто в наших телах, такое же древнее, как этот город, где времена исчезают за одним углом и возникают за другим. Нечто древнее, как сам этот остров, куда разные культуры вписали себя, как в антологию разных авторов, которые никогда не встречались, но связаны друг с другом: один подхватывал нить, начатую другим, пока не сплелась захватывающая паутина времен, которую никто не в состоянии распутать. Темная и прекрасная, она не перестает расти, даже пока люди спят. Африканский торговец толкает через пустую улицу тележку с платками. В гавани поскрипывают мачты парусников. Волнорезы как гигантские кубы на берегу ночи.

* * *

– Как долго ты живешь один? – спрашиваю я.

– Уже год.

– Почему вы расстались?

– Я наделал глупостей.

– У тебя была другая?

– У нее был другой. И я сошел с ума.

Он может мне больше ничего не объяснять. Я слишком хорошо это понимаю. Сойти с ума, потому что теряешь любимого, хотя он лежит рядом с тобой в постели. Оттолкнуть того, кого любишь. А потом задаваться вопросом, зачем ты так страстно пыталась удержать незнакомца, словно от этого зависела твоя жизнь.

Мне легко рассказать Элиасу о своем разводе. Он умеет слушать так, что это одновременно успокаивает и тревожит меня. Он сочувствует, словно ему знакомы все бездны. Но нет привычных восклицаний, какими люди обычно выражают свою вовлеченность в разговор, всх этих «о да!» или «правда?». Только его глаза, которые не отпускают меня.

– Прости его, – говорит он в какой-то момент. – У тебя лишь одна жизнь.

– А ты можешь простить свою бывшую жену?

– Мы друзья. Она хорошая мать.

– А я своего никогда больше не видела.

Ни сожалений, ни осуждения, ни советов. Не так много людей, которым можно, не стыдясь, рассказать о крахе своей мечты, Элиасу – можно; наверно, потому, что он знает, крах – это правило, а все остальное – исключение.

* * *