Улица Темных Лавок

Я открыл ее и стал листать. Ничего там не было — ни единого имени, ни назначенной встречи. В календарике помечены дни и месяцы, но не год. Наконец между страницами я обнаружил сложенную бумажку и развернул ее:

«ФРАНЦУЗСКАЯ РЕСПУБЛИКА — ПРЕФЕКТУРА ДЕПАРТАМЕНТА СЕНЫ

Выписка из свидетельства о рождении, XIII округ, Париж. Год 1917.

21 декабря тысяча девятьсот семнадцатого года, в пятнадцать часов, на Аустерлицкой набережной, в доме 19 родилась Дениз-Иветт Кудрез, женского пола, родители Поль Кудрез и Генриэтта Богарт, проживают по вышеуказанному адресу, профессии не имеют.

3 апреля 1939-го, в Париже (XVII), зарегистрировала брак с Джимми Педро Стерном. С подлинным верно.

Париж, шестнадцатое июня 1939».

— Вы видели? — спросил я.

Она бросила удивленный взгляд на эту метрику.

— Вы знали ее мужа? Этого Джимми Педро Стерна?

— Дениз никогда не говорила, что была замужем… А вы-то знали?

— Нет.

Я опустил записную книжку и метрику в карман, туда же, где лежал конверт с фотографиями, и непонятно почему меня пронзила внезапная мысль: как только смогу, надо будет обязательно зашить все эти сокровища в подкладку пиджака.

— Я очень благодарен вам, что вы мне отдали это.

— Да что вы, месье Макэвой.

Я обрадовался, когда она вновь произнесла мое имя, в первый раз я плохо расслышал, как оно звучит. Мне захотелось тут же записать его, но я не знал точно, как оно пишется.

— Мне нравится, как вы произносите «Макэвой», — сказал я. — Для француженки это, должно быть, трудно… Кстати, как вы его пишете? Почти все ошибаются…

Я произнес это игривым тоном. Она улыбнулась.

— М… а… к… э — маленькое, в… о… и… — по буквам произнесла она.

— Вместе, вы уверены?

— Абсолютно уверена, — сказала она, торжествуя, что мне не удалось ее поймать.

Значит, Макэвой.

— Браво, — сказал я.

— Я никогда не делаю орфографических ошибок.

— Педро Макэвой… Странное все-таки имя я ношу, вы не находите? Бывают минуты, когда мне кажется, что я еще не вполне к нему привык…

— Ой… чуть не забыла…

Она вынула из кармана конверт.

— Это последнее письмо Дениз…

Я развернул листок и прочел:

«Межев, 14 февраля.

Дорогая Элен,

Все решено. Завтра мы с Педро переходим границу. Как только смогу, напишу оттуда.

Пока даю тебе номер телефона одного человека в Париже, через которого мы сможем держать связь.

ОЛЕГ ДЕ ВРЕДЕ, ОТЕЙ 54–73.

Целую — Дениз».

— Вы звонили?

— Да, но всякий раз мне отвечали, что месье отсутствует.

— Кто он… этот Вреде?

— Не знаю. Дениз о нем никогда не говорила…

Солнце тем временем ушло из комнаты. Она зажгла лампу, стоявшую на низком столике у дивана.

— Я бы очень хотел заглянуть… в комнату, где мы жили…

— Ну конечно…

Мы прошли по коридору, и она открыла дверь справа.

— Вот, — сказала она. — Я больше не пользуюсь этой комнатой… Сплю в гостевой… Ну, знаете, в той… что во двор выходит…

Я остановился в дверях. Было еще довольно светло. На окне темно-вишневые занавески. Обои с бледно-голубым рисунком.

— Узнаете? — спросила она.

— Да.

В глубине комнаты, у стены, стояла кушетка. Я присел на краешек.

— Я могу немного побыть здесь один?

— Конечно.

— Это напомнит мне «доброе старое время»…

Она бросила на меня печальный взгляд и покачала головой.

— Пойду приготовлю чай…

Она вышла, и я огляделся вокруг. Паркет и здесь был выщерблен, но дыры так и оставались незаделанными. У стены напротив окна — камин белого мрамора, над ним зеркало в позолоченной раме, украшенной по углам раковинами. Я растянулся поперек кушетки и уставился сначала в потолок, потом на бледно-голубой рисунок обоев. Я почти уткнулся лбом в стену, чтобы получше разглядеть мельчайшие детали. Пасторальные сценки. Девушки во взбитых париках качаются на качелях. Пастухи в штанах с буфами играют на мандолинах. Высокие деревья в лунном свете. Все это не вызывало у меня никаких воспоминаний, а ведь в этих рисунках я должен был знать каждый завиток, раз я спал здесь. На потолке, на стенах, у двери я искал какого-нибудь знака, следа, сам не знаю чего. Но моему взгляду не за что было зацепиться.

Я встал и подошел к окну. Выглянул из него.

Улица была такой же пустынной, как раньше, но уже стемнело. Напротив по-прежнему стоял на посту полицейский. Высунув голову, я увидел слева площадь, тоже пустынную. Там стояло еще несколько полицейских. Казалось, окна всех домов вокруг впитывают в себя медленно опускающуюся ночь. Эти окна так и оставались темными, и было очевидно, что никто там не живет.

И тут что-то во мне дрогнуло. Этот вид из окна вызывал чувство какой-то тревоги, страха — чувство, прежде уже знакомое мне. Фасады домов и пустынная улица, силуэты стоящих на посту полицейских в сумерках взволновали меня, как волнуют вдруг возникшие из прошлого мелодия и аромат. И во мне появилась уверенность, что когда-то я часто вот так же неподвижно стоял в это же время у этого окна, всматриваясь в темноту, стоял не шелохнувшись, даже не осмеливаясь зажечь лампу.