Улица Темных Лавок

На его лице выразилось крайнее изумление. Мы оказались одного роста, стояли лицом к лицу, и от этого я смутился еще больше.

- Он самый. А с кем имею честь?

Нет, он не узнавал меня. По-французски он говорил совсем без акцента. Теперь мне надо было набраться мужества.

- Я... я уже давно хочу с вами встретиться...

- Почему, месье?

- Видите ли... я... пишу книгу об эмиграции... Я...

- Вы русский?

Уже второй раз мне задают сегодня этот вопрос. Шофер такси тоже спрашивал. Кто знает, может, когда-то я и был русским...

- Нет.

- И вы интересуетесь эмиграцией?

- Я... я пишу книгу об эмиграции. Понимаете... один человек... он... посоветовал мне встретиться с вами... Поль Зонахидзе...

- Зонахидзе?

Он произнес эту фамилию на русский манер - очень мягко, словно листья прошелестели на ветру.

- Грузинская фамилия... Не знаю...

Он нахмурился, силясь вспомнить.

- Зонахидзе... нет...

- Мне очень неловко беспокоить вас, месье, но позвольте задать вам несколько вопросов.

- Прошу вас, с превеликим удовольствием...

Он как-то печально улыбнулся.

- Эмиграция - трагическая тема... Но почему вы называете меня Степой?

- Я... не...

- Большинства людей, которые так меня звали, уже нет в живых. Остальных можно буквально по пальцам пересчитать.

- Видите ли, этот Зонахидзе...

- Да я его не знаю.

- Вы позволите... задать вам... несколько вопросов?

- Конечно. Может, поднимемся ко мне? Поговорим там...

Пройдя по бульвару Жюльен-Потен, миновав ворота, мы пересекли сквер, окруженный домами. Поднялись на деревянном лифте с двустворчатой решетчатой дверцей. Из-за нашего роста и тесноты лифта нам пришлось наклонить головы и отвернуться друг от друга, чтобы не столкнуться лбами.

Он жил на шестом этаже, в двухкомнатной квартире. Я прошел за ним в спальню, и он тотчас же растянулся на кровати.

- Простите, - сказал он. - Но потолок здесь слишком низкий. Я задыхаюсь, когда стою.

И действительно, между моей головой и потолком оставалось всего несколько сантиметров, так что и мне пришлось нагнуться. Мы оба были почти на голову выше двери, соединяющей смежные комнаты, и я представил себе, что он, должно быть, не раз ударялся лбом о притолоку.

- Прилягте тоже... если хотите. - Он указал мне на диванчик возле окна, обитый светло-зеленым бархатом. - Не стесняйтесь... Так гораздо удобнее... Здесь даже сидя чувствуешь себя как в клетке. Прошу вас, ложитесь...

Я лег.

Он зажег лампу под бледно-розовым абажуром, стоявшую на столике у кровати, по комнате разлился ее неяркий свет, и на потолке заиграли тени.

- Так вы интересуетесь эмиграцией?

- Очень.

- Но вы же еще молоды...

Молод? Мне никогда не приходило в голову, что я молод. Надо мной на стене висело большое зеркало в позолоченной раме. Я всмотрелся в свое лицо. Молод?

- Ну... не так уж я и молод...

Мы помолчали. Мы лежали в разных углах комнаты, будто курильщики опиума.

- Я был сейчас на панихиде, - сказал он. - Жалко, вы не знали покойную... Эта старая дама могла бы многое вам рассказать... Она была одной из самых замечательных представительниц эмиграции...

- Правда?

- Очень мужественная женщина. Вначале она открыла небольшую чайную на улице Мои-Табор, всем помогала. А это очень нелегко...

Он сел на кровати, сгорбившись и скрестив на груди руки.

- Мне было тогда пятнадцать лет... Если посчитать, нас осталось совсем немного...

- Остался... Жорж Сашер? - бросил я наугад.

- Ну, он недолго протянет... Вы с ним знакомы?

Кто это? Гипсовый старичок? Или лысый толстяк с монгольским разрезом глаз?

- Знаете что, - сказал он. - Я больше не в силах говорить обо всем этом. Слишком грустно становится... Я просто покажу вам фотографии... На обороте стоят имена и даты... сами разберетесь...

- Мне так неловко вас беспокоить, вы очень любезны...

Он улыбнулся:

- У меня куча фотографий... И на каждой я написал имена и даты, ведь все забывается...

Он встал и, пригнувшись, прошел в соседнюю комнату.

Я услышал, как он выдвигает ящик. Он вернулся с большой красной коробкой и сел на пол, прислонившись к кровати.

- Садитесь рядом. Удобнее будет смотреть.

Я повиновался. На крышке готическими буквами было выведено имя кондитера. Он открыл ее. Коробка оказалась доверху набита фотографиями.

- Здесь перед вами, - сказал он, - все главные действующие лица эмиграции.

Одну за другой передавал он мне фотографии, называя имена и даты, которые прочитывал на обороте, и этому монотонному поминальному чтению русские имена придавали особое звучание - то раскатистое, как удар тарелок, то жалобное или почти приглушенное. Трубецкой. Орбелиани. Шереметьев. Голицын. Эристов. Оболенский. Багратион. Чавчавадзе... Иногда он забирал у меня фотографию и снова рассматривал, проверяя имя и дату. Праздничные снимки. За столом у Великого князя Бориса во время торжественного приема в его Баскском замке спустя много лет после революции. Множество лиц на ужине, черно-белый снимок, 1914 год... Фотографии класса Александровского лицея в Петербурге.

- А вот мой старший брат...