Ульмигания

Раны на его теле благодаря стараниям Виндии затянулись бесследно, но о том, что они были, он не догадывался. Виндия сотворила чудо, вернув человека с полдороги в Страну предков, но путешествие туда еще никому не давалось даром. Он перестал быть самим собой. Едва ли того, кто был укрыт шкурами у дальней стены, можно было назвать человеком. Он ничего не знал, ничего не помнил, не мог говорить и двигаться. Если б не гулкие удары молодого сердца, это тело можно было бы назвать «трупис»,[68] словом, которым пруссы именовали мертвых. Но Виндия звала его иначе.

— Этскиун,[69] — говорила Виндия по вечерам, касаясь мокрой льняной тряпицей его еще по-детски нежной кожи. Она обмывала его. Она кормила его и меняла подстилки, как ребенку. Она пела ему длинные тягостные песни, которым обучилась на далеком каменистом острове. Иногда ей казалось, что он слышит, но, заглянув в зеленовато-серые глаза, она убеждалась, что сознание его так же далеко, как и раньше.

— Этскиун, — шептала Виндия, прижимая к животу его безвольную голову, и заплетала в две самбийские косички длинные, цвета ячменной соломы волосы.

Она редко выходила из дома. Только затем, чтобы раздобыть еду. Тюлени, завидев Виндию на берегу, шумно, с пыхтением и повизгиванием, устремлялись к ее ногам, но теперь она с ними не купалась подолгу. Окунувшись в холодную уже воду, Виндия брала рыбу и, не приласкав, как обычно, своего любимца — серого самца-вожака, торопилась домой.

Небольшая колония барстуков, живших в этом же овраге, была немало озадачена требованием Виндии добавить к ежедневной дани из ягод, орехов и прочей съедобной растительности мясо. Они поворчали для виду, но отказать не осмелились.

Осыпались и закоптились начертанные цветными глинами рунические знаки на стенах. Пылился в углу потускневший янтарный шар. Давно расползлись, не чувствуя над собой власти, змеи и ужи. Верная старая эстурейта, забравшись под притолоку, сонно приоткрывала один глаз, ловила муху и, уверившись, что хозяйке все еще не до нее, опять дремала. Косули, всегда топтавшиеся по утрам у двери хижины в ожидании пригоршни зерна, больше не приходили — из хижины пахло человеком.

Звери еще не убегали в сторону, завидев на тропе Виндию, но уже настороженно поводили носами и подрагивали кончиками ушей. Виндия изменилась, и они это почувствовали раньше, чем она сама. Она ничего не замечала. Она была счастлива и больше не общалась с духами — те стали ей неинтересны. Она не занималась магией — наука стала скучной. Этскиун заменил ей все. Ни с чем не сравнима была радость от того, что он поел. А временем высочайшего блаженства стал вечер, когда Этскиун, чистый и сытый, засыпал, а Виндия, прислушиваясь к его дыханию, осторожно ложилась на краешек лежанки. И была тихая усталость, и было уютно и покойно на душе, и хотелось, чтобы этот миг длился века. А носейлы, еще слетавшиеся по привычке на ночь к ее дому, толпились поодаль, не решаясь заявить о себе.

Визит варма все перевернул. Сам по себе он ничего не значил. Виндия могла заморочить целую дружину вармов. Но, вернувшись домой, она вдруг увидела, что в ее постели лежит в беспамятстве совершенно чужой ей молодой воин, чужеземец, о котором она ничего не знает и у которого где-то была своя жизнь, друзья, мать…

Пораженная этим открытием, она долго стояла, вглядываясь в сразу ставшие незнакомыми черты лица Этскиуна. Внезапно и ясно ей открылась вся нелепость того положения, в которое она сама себя завлекла.

Виндия хотела развести огонь в очаге, но тот не слушался ее, гас, не желая перекидываться со мха на щепки. Впрочем, Виндия за ним и не следила, сосредоточившись на собственной душе. Мысли ее путались с чувствами, заслоняли друг друга, и она никак не могла принять верное решение.

Потом, окончательно забыв об очаге, она вскрыла тайник в одной из стен и вытащила длинную коробку с несколькими десятками маленьких кожаных пакетиков, помеченных одной ей понятными значками. Быстро нашла нужный и извлекла из него прядь волос.

Глава 6

Карвейт как раз приложился к первой в то утро кружке, и его вырвало. Все, что он употребил за ночь, вылетело плотной струей на стол и неубранную с ночи посуду. Вождь изумленно уставился на беспорядок, учиненный его желудком, потом выругался, кое-как стряхнул с себя частицы позднего ужина, выплеснул из кружки испорченное пиво и повернулся к бочонку налить свежую порцию. Вид янтарной, наполненной пузырьками пенящейся жидкости не обрадовал Карвейта. Наоборот, его замутило пуще прежнего. Он бросил кружку, наспех заткнул отверстие в бочонке и выскочил на свежий воздух — к кустам.

Такого с вождем еще никогда не было. Его выворачивало наизнанку, как кунью шкуру. Ему казалось, что его организм выбрасывает наружу не только вчерашнее, но возлияния и всех последних дней. Женно, как чайки, метались вокруг, не зная, как облегчить его мучения. Но всему приходит конец, успокоился и живот Карвейта. Вождь привалился к дереву и, тараща красные слезящиеся глазки, тяжело дышал. Спазмы прошли, и ему хотелось вымыться и надеть чистую одежду.