Улыбайся! (СИ)

Мы шли пешком, хотя это очень далеко. Нужно, чтобы запах смерти выветрился, чтобы чужие слезы на наших щеках высохли. Не договариваясь, завернули в магазин и купили чекушку. Пили без всего в парке, рискуя нарваться на патруль, занюхивали желтой павшей листвой, упоительно пахнувшей осенним увяданием, все-таки запахом жизни. Пили, попеременно прикладываясь к горлышку, и не разговаривали. Вдруг Феликса согнуло, он обхватил голову и затрясся. Он плачет? Без слез и с улыбкой! Боже мой! Бедный заяц! Бедный мой заяц! Прижимаю его к себе, хлопаю по плечу, прижимаюсь щекой к его белой макушке. Отрываю его, смотрю в бирюзовые глаза — они с пепельным ободком, это такой траур. На его лбу отпечатки от молнии на моей куртке. Это так… так… мило, так по-детски, так по-девичьи… Решаюсь и целую его в губы, мягко и кратко. Без втирания в десны. Губы соленые и безвольные. Я хочу еще, но он мотает головой: нет.

Феликс… в переводе «счастливый», я узнавал.

Дома без ужинов, без скорлупной войны, я даже к Азату не зашёл (знаю, сволочь, он уже мне высказался как-то). Сразу спать. Темно, тепло, но где-то недобитый и по-осеннему вялый комар запевает свой кровавый ноктюрн.

— Мы с Феликсом и дружили, и воевали. Так всегда бывает между братьями одного возраста. Дрались иногда до крови. Он в меня однажды утюгом кинул, представляешь? Мы родились очень слабенькие, с рождения порок сердца. Но папа — кардиолог, он все выправил. Нас рано в секцию отдали. На нас ставили. Одинаковые, чувствующие друг друга, одинакового темперамента — знаешь, как это ценится! Прыгать в воду больно: из десяти прыжков — восемь ударных. Феликс однажды сознание потерял в воде. Тренер бросился вытаскивать в воду. Спас. Но мы были всё же разными. Он читал про моря и приключения, я — про войну, про разведчиков. Его половина комнаты синяя, моя… красная. В школе даже сидели за разными партами; мне порой казалось, что ненавижу его. Я отчаянно не хотел быть на него похожим, отказывался надевать одинаковые вещи. Если с тренировки он шёл пешком, то я ехал на автобусе. Он в Чехии купил маме тарелочку из богемского стекла — я разбил: мне было завидно, что я не догадался… Но все же мы были братьями и иногда дружили. У нас был совместный дневник. Один на двоих. Представляешь, почерк и тот был похож. Только мы понимали, где кто писал. А еще у нас был условный календарик. Мы так его называли. Перекидной календарь 1995 года. Если мы хотели друг другу что-то сказать, то открывали его на определенной странице. Удобно, когда в ссоре. 13 января означало «сдохни первым». 8 марта — пошел на свиданку, не лезь, не звони, не твое дело. 1 апреля — ржунимагу, какой ты осёл. 1 сентября — сделал матешу, списывай, 2 сентября — сделал русский, списывай… Некоторые странички были подписаны. Наша связь.

В тот день мы возвращались из бассейна. Я на автобусе, он пешком. Из окна автобуса вижу, что с ним разговаривает какой-то дядька. Мужика видел со спины. Он взял Феликса за руку, развернул и повел в обратную сторону! Я выскочил на следующей же остановке. Побежал назад. Увидел, как они садились в серую машину. Успел взять такси. Мой водитель чуть не потерял их из виду. Случайно увидели, что серая тойота стоит припаркованная на стоянке у промзоны. Я расплатился и побежал по окрестностям, искать Феликса. Носился с час, никого не увидел. Но все же нашёл. Заметил в подвальном проеме свет, а уже темно было, вечер. Пошел туда…

— А почему ты не позвонил?

— Тогда телефоны были не так распространены, только у взрослых… Вот. Увидел…

— Что?

— Увидел Феликса, на столе, связанного, голого, без сознания. Я не знаю, почему он был без сознания. Уже позже судмедэксперты предположили, что клоун придавил сонную артерию… следов укола не было. Я прокрался в подвал, мне казалось, что меня никто не видел, я стал тормошить брата. Но вдруг боль в голове — удар, и я вырубился. Очнулся на том же столе, грубо сколоченном, вся спина в занозах… Голый, связанный, рядом Феликс толкает меня локтем. Губы залеплены лейкопластырем, мычит. Такая боль и пустота в голове, что я не сразу понял, что очнулся. Мы попытались придвинуться друг к другу и развязать веревки. Но времени было мало. Пришел клоун. Белая маска с красным огромным ртом на всё лицо. На верхушке рыжие приклеенные волосы, парик. Из-под маски серые глаза, красивые и страшные одновременно. Он был в серой спортивной кофте, с рукавами, замотанными по локоть. Руки крепкие, волосатые, жилистые, загорелые, без тату, без колец, без часов. Мне показалось, что ему лет тридцать — тридцать пять. А может, и больше! Он стал с нами говорить довольным голосом, из-за маски звук был глухой, деформированный. Он нес какую-то муть про освобождение, про чистоту, про красоту молодости, я слушал, а Феликс стал плакать, он раньше, чем я, понял, что это безумец и что нам грозит… Когда он увидел его слёзы, то разозлился страшно, стал его бить! И орать: «Ты мужчина! Не нюнь! Не стони! Улыбайся наперекор боли! Улыбайся! Улыбайся! Улыбайся! Улыбайся! Улыбайся! Улыбайся!» А-а-а-а…