Улыбка

Смаков заново переживал тот необыкновенный, счастливый вечер. У него и у неё это было впервые. Лира попросила выключить свет. У Виктора дрожали руки, дыхание перехватывало. Он боялся и желал одновременно. Положив руки ей на плечи, Виктор едва прикоснулся к уголкам её губ и замер от блаженной истомы. Голова плохо соображала. В действие вступил инстинкт. Он начал медленно снимать с неё наряд. Странно: раздевая, он не видел её обнажающегося тела. Предметы плыли, растворяясь в темноте. Собственно говоря, в комнате царил полумрак, и в обычном состоянии всё хорошо можно было бы видеть, а для него словно всё вокруг исчезло, исчезло разом, и ему казалось, что так и должно быть. Он даже плохо соображал, где находится. Как в медленном, завораживающем танце, они двигались к постели и так же медленно опустились, прижались и, почти не дыша, застыли. Он с упоением целовал её лицо, шею, живот, застыл у причинного места. Она притянула его к себе, и они слились в неотрывном поцелуе. Это неповторимое счастье навсегда осталось в нём, как первый детский поцелуй.

Через месяц они оформили свои отношения, а через восемь у них родился сын Марк.

Получив повышение по службе, он позволил себе отдых с женой и сыном на одном из островов Атлантического океана. Взаимная любовь, радость общения на фоне безмятежного отдыха – он постарался выбросить мысли о работе из головы – создавали вокруг них общую ауру счастья. Потом, став начальником, он не раз пожалел о своём повышении. Принимать решения, отдавать приказы для него оказалось нелёгким делом. Виктор Арнольдович был слишком мягким, интеллигентным. В своё время он научился размышлять, анализировать, делать выводы, и это его свойство было замечено.

То, что произошло с Хумовым, выбило Смакова из колеи. Его побег он воспринял как вызов, как знак справедливой необходимости произвести изменения в заржавевших, заскорузлых структурах, показав его, Смакова, неуверенным в правильности и своевременности выполняемых функций и, если хотите, инструкций, которые давно устарели.

Смаков вздрогнул всем телом. Сверху раздались громкие всхлипы и рыдания Лиры. Похоже, во сне, потому как больше не повторялись.

«Все же пора уложить мальчика спать», – с нежностью подумал Виктор Арнольдович, но не двинулся с места. Он ощущал, что расползается, тело становится неподвластным, неуправляемым и ему не хватает сил даже шевельнуть рукой, не то, чтобы встать. «И пусть. И хорошо», – вяло думал он, – мои силы уже не те. Как-никак пятый десяток разменял. Может, мне не так много и осталось. Чего же усердствовать? Зачем тянуть жилы, надрываться? Пусть всё идёт своим чередом. Нет ничего лучше, чем сидеть вот так спокойно, рядом со своей любимой собакой, дома и знать: наверху спит жена, сын бодрствует за компьютером или думает о своём. И это тоже хорошо. Для него пришло время размышлять, ставить вопросы о смысле жизни, о том, как в этой жизни выстоять… Да мало ли какие вопросы может задавать юноша в таком возрасте. Молодость – время вопросов.

Смаков прикрыл глаза и постарался отогнать надоедливые, грустные мысли. На некоторое время ему это удалось – начало казаться, что время как бы замедляется и он в этой сопричастности к мерному его течению способен на мгновение краешком какого-то неосознанного чувства заглянуть в Вечность, испытать холодящий душу страх перед неизбежностью смерти «Вот и я умру, и Марк будет плакать, а Лира от горя сгорбится, постареет. Мой пёс будет бродить ночами по дому, скулить и выть на луну, но меня это уже не будет волновать. Меня ничего не будет волновать».

Крупные тёплые капли одна за другой покатились по щекам, падая на тыльную сторону рук, сложенных на коленях. Виктор Арнольдович плакал, шмыгая носом, сморкаясь в салфетку, одновременно пугаясь и радуясь своим слезам. Его невроз достиг своего апогея. «Я несчастен, я бесконечно несчастен. Я лишён радости, смысла жизни, лишён воли и желания бороться», – думал Смаков, всхлипывая и вытирая глаза бумажной салфеткой. Чарли воспринял состояние хозяина и начал жалобно поскуливать.