Улыбка химеры

Крылья не подвели. Сергей парил – над горами и над землей, сперва своей, а потом чужой, и чувствовал, как ветер раздувает под мышками воздухоносные мешки, о существовании которых он и не подозревал. Ветер обнимал его, поддерживал, ветер пел у него в ушах. Сергей сам почти что был этим ветром.

Наконец он осмелился взглянуть вниз. Ох! Лучше бы он этого не делал! Хотя пропасть давно осталась позади, но все же как до земли оказалось далеко! От страха у него закружилась голова. Крылья ослабли и перестали держать. Сергей, кувыркаясь, полетел вниз, а земля стремительно рванулась ему навстречу.

Ветки деревьев смягчили его падение.

* * *

До города N Саша Ерофеев добрался без приключений. Он хорошо усвоил премудрость, наспех преподанную по дороге Сергеем: «Чуть чего, делай рожу кирпичом».

Они с Сережкой вместе доехали до вокзала, а дальше их пути разошлись. Сергей пошел на аэроэкспресс, а Ерофеев на поезд, уходящий вглубь страны.

С непроницаемым лицом Ерофеев шел в толпе незнакомых людей с такими же точно непроницаемыми лицами, и никто не обращал на него внимания. Он вошел в вагон и сел у окна.

Поезд шел долго, со всеми остановками. На остановках люди входили и выходили, знакомились друг с другом или, как Ерофеев, спешили приткнуться где-нибудь в уголке и продремать до конца поездки. Ерофееву проспать всю дорогу не светило, ехать было больше суток, а он все-таки не медведь. К тому же он нервничал и на остановках часто выскакивал покурить.

Судя по надписям на перронах, поезд оставлял за собой одну область за другой. Но Ерофееву почему-то казалось, что они никуда не двигаются и он, как рассеянный герой детской книжки, случайно сел в вагон, отцепленный от состава. Одни и те же насыпи без конца тянулись за окном, посыпаемые мокрым снегом, который, еще не долетев до земли, превращался в липкую грязь.

Перроны, где курил Ерофеев, отличались друг от друга лишь названиями да высотой вокзалов. На маленьких станциях вокзалы были одноэтажные, а в райцентре или областном городе вокзал мог быть двух-, а то даже и трехэтажным. Но складские и служебные помещения везде были одинаковыми.

Наконец по громкой связи объявили: «Следующая станция город N». Ерофеев вскочил, вскинул на ходу сумку и, не застегнувшись, рванулся к выходу. Неужели он вот-вот увидит маму?!

– Куда спешишь-то? Встречает кто? Ишь ты как раскраснелся! – добродушно заметил старик, об чей мешок Ерофеев споткнулся и едва не упал.

– Простите? – Ерофеев сделал каменное лицо.

– Красный весь, говорю. Запарился. Куртку-то застегни, а то на улице холодно, простынешь, – пояснил старик, по-прежнему добродушно, но уже без энтузиазма.

Ерофеев кивнул и вышел. Автобус, еще автобус. И вот забор. За забором дом. В доме мама.

Ерофеев уверенно протопал мимо будки охранника с надписью «Предъявляйте пропуск в развернутом виде».

– Люсь, а это кто? – спросил охранник, глядя ему вслед, у женщины, спешившей ему навстречу с полным ведром воды и шваброй наперевес. От воды шел пар, видимо, она была теплой. Ерофеев внезапно ощутил, что жутко замерз.

– Откуда я знаю? – сказала женщина равнодушно. – Истопник, наверное, новый. Вроде наняли вчера кого-то вместо Валерки.

На первом этаже палат не было, только кухня и врачебные кабинеты. Из кухни вкусно пахло теплыми булочками. Он поднялся на второй этаж. В нос так и шибануло хлоркой с аммиаком. Над пустым сестринским постом кнопками был приколот список пациентов с номерами палат. «Ерофеева Н., палата 34». Это оказалось в дальнем конце коридора.

Войдя в тридцать четвертую палату, Ерофеев поразился чистоте воздуха. Ни мочи, ни хлорки – все запахи остались за дверью. Окно было приоткрыто, и за ним по-прежнему царила зима. А у мамы в палате пахло летом. Зеленью, травой, разогретыми солнцем листьями.

Толстая неопрятная медсестра в застиранном халате меняла в капельнице раствор. По трубке текло что-то зеленоватое, опалесцирующее. Медсестра наклонилась, проверяя, не выскочил ли катетер. Зад ее полностью загородил постель.

Подождать, пока выйдет? Но Ерофеев уже столько ждал! Он решительно сделал шаг вперед.

Сперва он ничего не увидел. Только лицо, точнее, только глаза. Огромные серые глаза, которые, завидев его, сразу ожили и засветились. Глаза радовались и смеялись, они как бы говорили с ним на знакомом, но давно позабытом языке. Глазные яблоки двигались быстро-быстро. Вверх-вниз, вправо-влево. Глаза как бы ощупывали Ерофеева, жадно впитывая в себя его облик. Само же лицо оставалось поначалу неподвижным, как маска.

– Что это? На кого вы смотрите, Нина? – встревожилась медсестра.

Мать, с трудом разлепив спекшиеся губы с немедленно выступившими от движений каплями крови, прошелестела чуть слышно:

– Санюшка мой пришел! Совсем взрослый стал! А на отца как похож!

– Вы бредите, Нина! Откуда бы здесь… – Медсестра обернулась и замолчала.

– Мама! – Ерофеев рванулся ее обнять, но с воплем отшатнулся. – Ироды! Зачем вы ее туда засунули?! Это что, лечение такое, что ли?