Улыбка Шакти

Годом прежде, накануне дня рождения, я полетел в Индию, в заповедник Мудумалаи. Поговорил с Вики, его старший брат работал с домашними слонами при заповеднике. Договорились, что праздничное утро я начну верхом на слоне и отправлюсь в лес – пусть недалеко, но один, без погонщика. А потом поедем к племени ирула в джунгли. Маленький хутор, где живут в шатрах, и вроде там есть часовенка – кажется, Дурги, где можно было бы заказать особую пуджу на день рождения. По длинной цепочке связались с этим пуджари, которого, оказалось, звали Шивалингам. А часовня, как выяснилось, не Дурги, а Брахмы, что редкость в Индии, творцу мира почти нет храмов. И вразумительных объяснений этому я пока так и не нашел. Возможно, отчасти тут и давнее проклятье со стороны его жены Сарасвати – за инцест с дочерью, когда оба приняли облик нильгау и сошлись. Храм назывался Айян, то есть не просто Брахмы, а его Путь. Потом еще глянул об этом слове – оказалось, и в Коране, и в Библии упомянуто. Означает что-то вроде возгласа Ноя: асса! Путь Брахмы от небытия к миру. Это я уже гадаю. Договорились о пудже для меня в этом храме и о музыкантах, которых не раз видел на всенощной Шиваратри в Мояре и в храме Чикамандир – того самого лесного храма, куда любил приходить местный Робин Гуд, промышлявший со своим отрядом, помимо прочего, и убийством слонов, переправляя их бивни в Китай. Крестьяне его тем не менее любили, а он помогал им и защищал. В ежегодный храмовый день, когда он неизменно приходил сюда, а полиция с армией прочесывали местность, пытаясь его взять, крестьяне образовывали охранное кольцо диаметром в несколько километров. И все же, неподалеку от этого храма, он был пристрелен, будучи предан, как водится, близким другом. Теперь, по новым правилам, дорога к Чикамандиру перекрыта. Но не из-за того случая, а потому что храм стоит в заповеднике. Именно туда теперь на закате приходит черная пантера, смотрит с пригорка на безлюдный храм. А мы с Вики наутро поехали в Тепикад, я сел на слона, протрубил в горн, подаренный мне Таей в прошлый день рождения, и неторопливо тронулся в джунгли, был легкий туман, стелящийся по земле клочьями. Из тумана вышел медведь и побрел впереди нас. Потом мы заехали с Вики в пекарню, взяли торт с поздравлением, выведенным кремом по-тамильски, взяли кокосы для пуджи и конфеты для детей племени. Вики надел на меня гирлянду бархатцев и жасмина, и в сумерках мы уже ехали по пустынной лесной дороге, я собирал попутные «с днем рожденья» – от трех самбаров, двух пятнистых, семьи кабанчиков, одного гаура, а на окраине Мояр – от стада буйволов. А потом был ритуал в часовенке Айян с причащеньем огнем из рук Шивалингама, поющего мантры. Музыканты грели инструменты у костра, там собралось чуть не все племя, я перебрался к ним. Большие песочного цвета псы сидели вперемеж с черноглазыми полуголыми детьми, сухопарыми стариками со звенящей осанкой, нарядными, похожими на лесные храмы старухами, и сумрачной древесной красоты молчаливыми женщинами и мужчинами. И так вдруг перехватило горло от этого чувства… страшно сказать – родного угла. Вот и жизнь, что ж о ней скажешь? Говорить можно в детстве, до пяти лет. А потом заиграли музыканты, я разрезал торт, и все племя, окружившее меня, хором поздравляло, а девочка, самая кроха, взяла треугольничек торта и положила мне, нагнувшемуся к ней, в рот. Такой обычай. И все, смеясь, хлопали в ладоши. Я взял два других кусочка, один положил в рот этой крохе, а другой – самой красивой женщине. И начались танцы – в три кольца вокруг священного дерева: первый – музыканты, второй – мужчины и я с ними, третий – женщины и дети. Хороводом, идущим из бог весть каких времен, с этим прокручиванием вокруг своей оси, нагнувшись к земле, танцем джунглей. Ах, что за ночь была! А потом вернулся в деревню, сел у своего домика во тьме, дрова у меня были припасены, думал, зажгу костер, посижу тихонько, глядя в огонь, с мамочкой поговорю мысленно, с отцом, который давно не здесь. Сил не хватило. Дыханье бы перевести. Вдохнул – утром выдохнул. В день Шакти. Той самой, без которой ничто не дышит, ни один боженька, ни один мужичок. Вся округа была осиянна женщинами, полыхала их красными сари и благоухала жасмином.

Бледноликий рослый тодда, пишет Киндерзлей, как привидение древнего римлянина или грека, с гордым профилем, важно драпируясь в белую льняную тогу, глядит на индуса с благосклонным презрением быка, взирающего задумчиво на черную жабу. И дальше, про обряды погребения: «Тодды сжигают своих покойников вместе с любимыми буйволами; муллу-курумбы хоронят их под водой; эруллары привязывают их к верхушке дерев».