Улыбки уличных Джоконд

– У меня учитель был в гимназии – Алексей Михайлович Герус. Но это же не то?

Филиппов раздраженно хлопнул ладонью по лаковой поверхности стола:

– Прекратите ерничать, господин Анцыферов! Несколько человек видели вас выходящим позавчера днем из «Квисисаны» в «Пассаже» в обществе проститутки Екатерины Герус.

– Ах, вы вот о ком… Я, признаться, не знал ее фамилии. Да и имени, собственно говоря…

– Хорошо же у вас заведено, Николай Георгиевич, – подал от окна голос Маршал. – Провели с девушкой ночь и даже имени не спросили?

– Полно вам, какую ночь? – возмущенно откликнулся постепенно успокаивающийся Анцыферов. – Она чуть не на ходу вытолкала меня из коляски. Мы едва успели свернуть на Садовую, как вся ее веселость и расположенность улетучились. Отпихнула меня, велела извозчику остановить и высадила. Угнала моего извозчика, представляете? Где уж тут знакомиться?

Маршал быстро подошел к опять вжавшемуся в кресло Анцыферову, навис над ним грозной тенью:

– Это был тот самый извозчик, что привез нас сюда? – Анцыферов кивнул.

– Где же вы были прошлой ночью? – спросил Маршал, уже догадываясь, какой ответ он получит.

– Так все там же, в «Квисисане»! Да кого угодно спросите, все подтвердят!

Когда задержанного увели, Владимир Гаврилович, сочувственно глядя на помощника, раздал поручения:

– Вы, Константин Павлович, проверьте его алиби в ресторане. Заодно и извозчика опросите. А вы, – он обернулся на Отрепьева, – заканчивайте протокол и отнесите нож доктору Кушниру. Пусть посмотрит, не подходит ли все-таки под характер ранений обеих жертв.

Но тут дверь без стука распахнулась. На пороге тяжело дышал Аркадий Дмитриевич Иноверцев.

– Попался, голубь! – на очередном выдохе выкрикнул он.

– Кто попался? – приподнялся в кресле Владимир Гаврилович.

– Сутенер Герус! Едемте в Рождественскую!

Филиппов полностью встал, вышел из-за стола, на пороге обернулся:

– Константин Павлович, вам отбой, едете со мной и с Аркадием Дмитриевичем. Господин Отрепьев, «Квисисана» и извозчик теперь тоже на вас. Но сперва протокол и нож.

И, схватив с крючка шляпу, чуть ли не бегом покинул кабинет.

Ретроспектива-2. Дед

Первый раз ощущение, что все не просто так, что не ради того, чтобы просто топтать бренную твердь и создавать таких же топтунов, был явлен он на свет кем-то непостижимым, пришло в день его десятых именин. Так вышло, что праздника в этот раз не случилось, хотя и выпадало торжественное событие на время летних каникул.

Но в то лето мало было купаний в Волге и ночных рыбалок. Умирал дед. Отец и мать дежурили у постели старика почти круглосуточно, хотя и непонятно было зачем. Дед лежал бревном уже почти полгода, а последние два месяца еще и отнялся у бедняги язык. Но взгляд был осмысленный, и оттого становилось особенно жутко и невыносимо его жалко.

Внук несколько раз на дню заглядывал в комнату умирающего – а сомнений в том, что старика уже можно называть именно так, а не болеющим, не оставалось даже у матери, – но никак не мог заставить себя переступить порог. Даже после строгого отцовского наставления он не смог себя пересилить и лишь разревелся, как маленький, смутился и убежал со двора. До вечера сидел над Волгой, смотрел на медленно крадущееся за горизонт солнце, на медленно ползущие вниз по реке баржи и длинные плоты и вспоминал деда. Не того, который сейчас неумолимо угасал дома, шамкая тонкогубым ввалившимся ртом с единственным желтым зубом, а другого – ветерана Турецкой войны, седоусого лошадника с прямой, как у двадцатилетнего, спиной. Еще прошлым летом он катал его верхом, сажая перед собой в седло. Они неслись по берегу реки, ветер слезил глаза, а сердце в груди замирало от страха и восторга – несмотря на близость шестидесятилетнего юбилея, дед не признавал езды шагом и тем более в коляске. Только верхом, только во весь опор!

На Рождество, в самый сочельник, дед велел седлать своего любимого Дуная – он всех лошадей называл в честь той памятной ему Русско-турецкой кампании. Крикнул матери, чтоб одевала внука – они с ним прокатятся перед праздничной службой по-над Волгой. Вышел на крыльцо, посмотрел из-под руки на розовое морозное солнце и направился к денщику, держащему за узду фыркающего паром белого коня. Плотно утоптанный снег еле поскрипывал под каблуками, тихо тренькали в такт уверенным шагам шпоры. Дед взялся за луку левой рукой, вставил в стремя ногу, обернулся на стоящих на ступеньках внука и дочь, весело подмигнул и взлетел вверх. Но вместо того чтобы перекинуть через седло правую ногу, неестественно выгнулся в пояснице, на миг замер в самой высшей точке – и плашмя ударился о твердокаменный наст.

На всю жизнь, должно быть, теперь запомнится эта картина: алое закатное солнце, длинные синие тени и вишневые капли крови на белом – кипенном – снегу.