Улыбки уличных Джоконд

Всю ночь дед сплевывал кровь, еле поворачивая голову. Иногда она шла горлом толчками, густая, почти черная. Отец под утро притащил нетвердо стоящего на ногах после рождественской службы попа, деда причастили и соборовали. Но к полудню кровотечение успокоилось и появилась надежда, что все наладится. Через пару дней старик даже пытался шутить с доктором. Но после того, как тот в ответ на вопрос, когда же можно снова будет сесть в седло, ответил, что вряд ли в ноги вернется чувствительность, что можно лишь надеяться на возвращение работоспособности верхней части тела, а потом принялся расписывать достоинства каких-то австрийских чудесных кресел на колесиках, дед замолчал и отвернул голову к стене. И начал умирать.

И именно поэтому не мог пересилить себя внук и войти к умирающему – не сумел простить деду того, что он сдался. А то, что умирал он именно по своему желанию, никаких сомнений не было – доктор неоднократно показывал родным, что тонус в руках есть, коля их какими-то специальными иголками и нажимая толстыми пальцами на одному ему известные точки. Руки дергались, мышцы сокращались, но голова больного упорно отворачивалась к стене.

Просидев на берегу до самой темноты, обреченно поплелся домой, готовясь к неминуемой взбучке. Но, на удивление, в доме ему никто не встретился, было тихо и покойно. Он заглянул в столовую – со стола уже убрали, но под вышитой салфеткой он обнаружил тарелку с ноздреватым пшеничным хлебом, намазанным маслом, и куском холодной буженины. Рядом стоял стакан молока. В минуту проглотив еду, залпом выпил молоко. Еще раз удивился тишине и безлюдью. Наверное, родители вернулись на свой пост к дедовой постели.

Перед дверью остановился, прислушиваясь, но внутри было тихо. Потянул ручку, просунул голову в щель – никого, кроме сипло дышащего на кровати деда. Еще чуть шире отворил дверь и осторожно, на цыпочках, шагнул в полумрак спальни – на столе тускло помигивала керосиновая лампа с вывернутым фитилем. Сделал еще шажок. Еще один – и тут громко скрипнула под ногой половица! Дернулось белое пятно на серой подушке – дед повернул седую голову, прищурился, вглядываясь в темноту. Узнал внука, тонкие синие губы растянулись в слабую улыбку. И выдал такое, от чего у мальчика зашевелились на стриженом затылке волосы – хрипло прошептал:

– Подойди… – Значит, просто не хотел говорить ни с кем. Два месяца молчал, дурил всем голову. – Помоги, – умоляюще просипел он, глядя на внука.

И тот сразу понял, о какой помощи просит дед. Даже, судя по яростно блестящим глазам, умоляет.

Ничего тут сложного не было. Всего-то и надо было выдернуть из-под седой головы подушку, прижать к желтушному лицу обеими руками и подержать несколько минут. А потом поднять безвольную голову на ватной шее, подсунуть подушку на место и также тихо, на кончиках пальцев, выйти вон, прикрыв за собой дверь.

Не сумел.

Сначала молча смотрел, как по впалым щекам катятся крупные слезы, с трудом пробивая себе русло в седой, жесткой щетине. А потом развернулся и выбежал из комнаты.

Дед умер на следующее утро. На завтра как раз приходились именины. Но вместо праздника выпало идти за гробом, неся на бархатной подушечке надраенные мелом награды.

А ночью дед вернулся. Во сне. Был он веселый, здоровый. И, конечно, верхом. Не на Дунае – на помершей года три назад белой кобыле Шипке. Она перебирала ногами, скрипя подковами по белому снегу. Солнце просвечивало сквозь розовые уши, а снег был какой-то крапчатый, в красных каплях. Перед дедом на месте, куда обычно он сажал внука, вцепившись тонкими руками в розоватую от заката гриву, сидела невероятно красивая девушка. Даже почти девочка – чуть старше него самого. Она скалила белые зубы и не моргая сверлила стоящего перед кобылой мальчика черными шальными глазами.

– Деда, это кто с тобой? – робко спросил он.

Но дед ничего не ответил. Вместо этого расхохоталась его спутница, а потом свесилась с седла – так, что их глаза оказались близко-близко, почти на одном уровне. Он чувствовал, как ее черные локоны щекочут по его щекам и лбу, но это было не приятно, а очень страшно. Как будто и не волосы то были вовсе, а мокрые донные травы, что норовят ухватить во время купания за ноги и утащить под воду, к русалкам и водяным. Или даже живые, холодные и скользкие гадины, как в недавно прочитанной книжке про героя Персея и жуткую Медузу.

А после мерзкая девчонка выкинула и вовсе дикий фокус – ухватила его за ворот рубашки, притянула к себе с неожиданной для такой тонкой руки силой и впилась ему в губы своими, красными и невероятно холодными. Он заколотил по держащей его руке кулаками, дернулся изо всех сил – и плюхнулся на землю. Вскочил, бросился к деду – и завопил от ужаса. Из-за паршивой девчонки на него смотрел скелет в дедовом парадном мундире. Ордена были все в ржавчине, на кителе проступали, все больше разрастаясь, бурые пятна, а голый белый череп скалился единственным желтым зубом.

Хотелось развернуться и бежать со всех ног, но те вдруг стали невероятно тяжелыми, будто к ним привязали по чугунной гире.