Улыбки уличных Джоконд

– Николай Владимирович Радкевич, 1888 года рождения, русский, вероисповедания православного. Дворянин. До четырнадцатилетнего возраста проживал в Нижнем Новгороде. Там окончил гимназию, там же поступил в Аракчеевский кадетский корпус. Не доучился. Был выгнан за неуспеваемость, хотя до того момента неоднократно награждался как раз за академические достижения. Нам удалось установить истинную причину его отчисления. За несколько месяцев до того, как его попросили на выход, Радкевич вступил в интимную связь с некоей Анастасией Игнатьевной Будочниковой, полковничьей вдовой. Дама известна своим вольным поведением, так что не удивительно, что юный ухажер ей довольно быстро наскучил. Ему это пришлось не по вкусу. Юный кадет какое-то время пытался вернуть возлюбленную, в результате чуть было не зарезал ее в парке вместе с новым кавалером на глазах у гуляющей публики. Не вышло – ухажер обезоружил нашего Отелло и сдал в полицию. Скандал удалось замять, чему поспособствовало стечение обстоятельств, в том числе и печальных – бывшая любовница Радкевича неожиданно покончила с собой, оставив малолетнюю падчерицу, а новый ее фаворит был из заезжих коммерсантов и из города поспешил уехать. Так что заявлять на покусителя оказалось некому. Но тем не менее из корпуса Радкевича поперли. Следующие два года он, видимо, прожил у родителей, а в семнадцать лет поступил в ту самую штурманскую школу здесь, в Петербурге. Как мы уже знаем, ее он тоже не окончил. До «Мстислава» служил в Финляндском речном пароходстве.

Александр Павлович захлопнул книжечку, спрятал обратно в карман пиджака.

– Да уж. Не по возрасту богатая биография, – задумчиво протянул Маршал. – Я его видел как-то в «Квисисане». Сегодня показал портрет буфетчику, но тот его не узнал. И все равно, Владимир Гаврилович, я бы приглядывал за этим местом.

– Само собой, оставим наблюдение, – кивнул Филиппов. – И за вами тоже.

Он поставил на блюдечко пустую чашку, поднялся. Тут же встал и Свиридов.

– Отдыхайте, друзья. И не гуляйте по темноте, оставьте это пока нам с Александром Павловичем.

Маршал проводил коллег до двери, вернулся в комнату. Зина стояла у окна и смотрела на стекающие по стеклу водные дорожки. Константин Павлович подошел, обнял ее за плечи, но тут заверещал дверной замок.

– Забыли что-то?

Но на пороге заливал дождевой водой лестничную клетку курьер с зонтом и в плаще с эмблемой «Квисисаны» – эклеры для господина Маршала. Константин Павлович принял коробку, похлопал по карманам – пусто, а курьер стоял истуканом, ждал чаевых. Пришлось вернуться в гостиную. Зина захлопала в ладоши при виде пирожных и тут же бросилась распутывать узел бечевки, а Маршал взял портмоне, вернулся в прихожую и проводил мокрого, но довольного посыльного, всучив целый полтинник. Поправил перед зеркалом пробор, восстановил симметричное расположение галстучного узла, шагнул в гостиную и замер – Зина сидела у стола, зажав рот рукой, а в другой, дрожащей, держала желтоватый листок конторской бумаги. По щекам катились слезы.

– Что случилось? Зина?

Она молча протянула ему листок. Мелкие буквы прыгали, будто писали в спешке.

«Дорогая, милая, любимая Зинаида Ильинична. Как я счастлив, что могу так вас называть. Никогда бы я не решился высказать эти слова, глядя вам в глаза, но письмом легче, они сами льются на бумагу. Ах, если б не эта досадная необходимость время от времени обмакивать перо в чернила!

Я рад, что все открылось, ибо не сметь рассказать вам о себе, о своих мыслях, о своей миссии было для меня едва ли не большей мукой, чем моя безответная любовь к вам. Единственное, что огорчает меня, так это то, что не имею я возможности объясниться лично. Хотя, опять же, может, оно и к лучшему, потому что письмом проще собрать мысли воедино и не тратить слова и силы на возможные ваши возражения.

Уверен, вы многое уже знаете обо мне, о судьбе моей – полиция, думается, уже многое разведала. В том числе и про Анастасию. Знаю, они решат, что причина деяний моих, наверняка вас ужасающих, – месть за ее со мной обращение. Нет. Я никому не мщу. Потому что нельзя обидеть пророка. А именно им я себя ощущаю. И счастлив тем, что, в отличие от многих копошащихся под небом человеков, ищущих себя, а то и вовсе не задумывающихся о том, чего ради дарована им жизнь, свое предназначение знаю я четко.

Судьба все время, так далеко, как могу я помнить себя, пыталась разъяснить мне мое место среди живущих, явить мне дорогу, по которой суждено идти мне, не сворачивая. Женщина – венец творения, кого бы мы ни считали творцом всего сущего. Много лучше и много чище она мужчины, много сострадательнее и гораздо способнее она к любви, нежели род, к коему принадлежу я. И тем тяжелее, а с какого-то момента и невыносимее для меня стало видеть, как некоторые особы роняют высокое звание свое. Как, назначая за любовь цену, обесценивают тем ее, обезличивают и унижают. Искренние улыбки все реже освещают их лица, все чаще пьяные гримасы и последствия стыдных болезней уродуют их, стирают дарованную создателем красоту.