Умереть и воскреснуть, или Последний и-чу

Я то и дело ловил себя на том, что слушаю небо: вдруг сквозь рев двигателей и лязг гусениц прорвется мертвящий аэропланный гул? Ударить по голове и хвосту колонны и, обездвижив ее, не спеша утюжить — звено за звеном, эскадрилья за эскадрильей. Как на учениях: прицельное бомбометание по неподвижным целям. Проще пареной репы.

Верста за верстой удалялись мы от Каменска. В голубом безоблачном небе парили беркуты, кружили сапсаны, с пронзительным карканьем проносились стаи ворон. Гудения все не было, и оставшийся позади заслон пока не атаковали. Надолго ли это затишье?

Я больше не мог выдержать ожидания и, в третий раз оставив за себя Ивана Ракова, на командирском моторе отправился вперед — догонять группу разведчиков. Я клятвенно обещал каждые четверть часа связываться с Раковым по рации.

Догнал. И вот уже не три, а четыре легковых армейских «пээра», покрытых буро-зелеными пятнами камуфляжа, набрав приличную скорость, неслись вперед по бетонке. Удивительное дело: очень долго нам не встречались ни другие моторы, ни гужевой транспорт. То ли народ, перепуганный боями в Каменске, боялся отправиться в дорогу, то ли это было случайное совпадение.

А потом мы одну за другой стали обгонять подводы, брички, тарантасы. Все они направлялись на юг. И ни одна повозка не попалась нам навстречу. Видимо, впереди кто-то перекрыл дорогу и никого не пропускает. Значит, скоро быть бою.

— Шмель! Шмель! Я — Комар! Прием! — кричу я в микрофон.

— Слышу тебя, Комар. — Голос Ракова раздается из угловатого черного ящика с белыми шкалами и трепещущими стрелками под стеклом. — У нас — полный порядок. Миновали деревню Трошки. Жителей не видать. Войск — тоже. Как у вас? Прием.

— Похоже, дорога впереди перекрыта. Где и кем — пока не знаю. Продолжаю движение. Что передает Шершень? — Это я о Полупанове.

— Все тихо. Окопался и отдыхает.

— Понял тебя. Конец связи.

В открытое окно я слышу, как шуршат шины. Верстовые столбы мелькают за окном, проносятся мимо деревья и кусты, белые и пятнистые фигурки пасущихся коз, стада коров-холмогорок на травяных косогорах. Пастораль, да и только. И по-прежнему ни гула аэропланов, ни рокота бронеходов, ни канонады.

— Слишком хорошо идем, командир, — обращается ко мне Ефим Копелев. Он — мой начальник разведки. — Так не бывает.

— Не каркай, — бурчу я под нос, но в душе я с ним согласен.

Когда рать раскололась, нелегко дался Ефиму выбор. Он душой и телом был предан Воеводе, но верность устоям оказалась сильней. А ведь порой и-чу и сами не могли объяснить, почему оказались в том или ином лагере. Кто увязался за другом, кто примкнул к вражьему отряду по ошибке и уже не смог вовремя сбежать. На то она и гражданская война…

— Вспомнил я одну историю, — пытаясь отвлечься от тревожных мыслей, заговорил Ефим. — Незадолго до твоего приезда в Каменск были мы на обычной операции. Поступили сведения о неблагонадежном маге. Зачастили к нему какие-то подозрительные типы. То ли на оборотней смахивают, то ли на вампиров. И всех он привечает, кров и пищу дает и даже магические услуги оказывает. Вот мы к нему и подались.

Мотор оставили за два квартала. Скрытно подобрались к дому. Маг был силен: почуял нас за полверсты, но удирать не стал — вышел на крыльцо, упер руки в боки и стал ждать, когда явимся.

«Я вас ненавижу! — завидев нас, начал вещать как с трибуны, а у самого-то поджилки тряслись. — Ханжи проклятые! Нет у вас никакой логики! Поменяли две буквы в слове „магический“ и открестились от своих корней, отгородились от кровных братьев своих».

Я ему: «Ты, Парфений, тон умерь. Мне свои уши жалко. Какой ты нам, к черту, брат? Ты сатанинское отродье у сердца пригрел». А он отвечает глазом не моргнув: «Страждущих приветить — не грех. Путников утомленных, сирых и убогих покормить и обогреть». И духом воспрянул: не дрожит больше, распрямился, плечи расправил, подбородок вздернул — ни дать ни взять истинный праведник, а мы, значит, лютые злодеи. — Ефим вошел во вкус, играя голосом, как заправский актер.

Мы мчались, версты глотая. — Продолжал Ефим свою историю. Слушал я его вполуха, смотрел по сторонам, головой вращая. Все спокойно, все тихо — даже чересчур.

— «В том ваша беда, — убеждал нас Парфений, — что вы, и-чу, в отличие от нас, вольных магов, все поголовно подконтрольны. И начальникам, которые карабкаются по служебной лестнице, и сановникам сибирским, которые живут по своим законам и утратили всякую связь с живым миром. Вы — служилые люди, винтики огромной машины под названием Гильдия. Ваша творческая индивидуальность подавлена еще в детстве, в этих ваших школах и-чу. А вот я, как и любой маг, — свободный художник. Я силой собственной мысли осветляю темные стороны бытия. Меня ведут только мой талант и совесть».