Умереть в Париже. Избранные произведения

И вот мы зажили все под одной крышей. Сейчас, когда я вспоминаю о том времени, то понимаю, какое это было счастье. Миямура продолжал усердно заниматься своими экспериментами. Отправляясь по утрам на работу, он с педантичностью настоящего врача мерил температуру мне и тебе и оставлял подробные наставления на целый день няне и мадам Демольер. Возвращаясь к ужину, он прежде всего заглядывал в твою комнату, и няня докладывала ему, как прошёл день, затем он приходил ко мне, чтобы узнать, как я себя чувствую. В то время у меня к вечеру всегда немного поднималась температура — до 37,2, 37,3 градусов, — и это очень беспокоило Миямуру, я же ничуть не волновалась, придя к легкомысленному и вполне достойному невежды убеждению, что просто ещё не до конца оправилась после родов. Мне было жаль Миямуру, и однажды, обнаружив, что моя температура понизилась на десятую градуса и приблизилась к отметке 37,1, я вписала в мой температурный график цифру 36,9. И как же Миямура обрадовался! "Ну наконец-то, — повторял он, потом, взяв мои руки в свои, принялся меня подбадривать: — Ещё одно усилие, и всё будет в порядке".

Мне было так приятно видеть его радость, что на следующий день я не смогла устоять перед искушением и снова вписала цифру 36,9. Откуда мне было знать, что даже незначительная разница температур в два-три деления так много значит? Желая доставить ему удовольствие, я каждый день приуменьшала свою температуру, чтобы она не поднималась выше отметки 37. Миямура радовался, глядя на мой температурный график, радовались мадам Демольер и няня, их радость придавала мне уверенности, я считала, что полным ходом иду к выздоровлению и к весне стану такой же здоровой, какой была всегда.

Миямура никогда не жаловался, хотя пригородный трамвай полз как черепаха, и ему требовалось теперь в два раза больше времени, чтобы добраться до института. Лишённый возможности ходить на концерты и в театры, он утешался, любуясь тобой. Видя, что температура у меня не повышается, он разрешил мне ложиться спать на час позже, и мы теперь могли неторопливо ужинать, беседуя о том о сём. Миямура как бы между прочим рассказывал мне о мадам Кюри и её дочери, мадам Жолио. Мадам Кюри и мадам Жолио всегда помогали мужьям в работе, и именно с них мне следовало бы брать пример, я же пропускала рассказы об этих замечательных женщинах мимо ушей, как не имеющие ко мне никакого отношения, и иногда даже позволяла себе иронические реплики. Теперь-то я понимаю, что Миямура рассказывал мне о них нарочно, стараясь внушить, какой должна быть жена учёного, но тогда мне это и в голову не приходило! Разумеется, стать такой, как они, я бы всё равно не смогла, но если бы я по крайней мере старалась, наверное, в нашей жизни что-то и изменилось бы, во всяком случае, мои старания не остались бы не замеченными Миямурой, но, увы…

Миямура явно скучал со мной, поэтому всегда старался побыстрее закончить разговор и после ужина просил Роже поиграть на рояле. Мне бы посочувствовать ему, видя, что вместо парижских мастеров он вынужден довольствоваться игрой мальчика, но куда там, я не только не сочувствовала, а ещё и мучилась тайком от ревности, мне казалось, что он просто не хочет оставаться со мной наедине. Малыш Роже не заставлял себя долго упрашивать, сразу же садился за рояль и играл с огромным воодушевлением, словно перед большой аудиторией. Он был очень уверен в себе, тем более что весной, когда в Клямаре проходил съезд инвалидов войны, удостоился чести играть на открытии в присутствии самого президента. Я любила музыку не меньше Миямуры и с удовольствием слушала игру Роже, но через час мне это обычно надоедало, и я шла в твою комнату. Миямура бдительно следил за тем, чтобы в девять часов я непременно была в постели, и мне хотелось хоть минутку провести рядом с тобой.

— Роже, нельзя утомлять мадам, — частенько выговаривала сыну мадам Демольер, поэтому, как только я выходила из комнаты, мальчик тут же прекращал играть, и Миямуре ничего не оставалось, как тоже идти в твою комнату. Ты была спокойным ребёнком — вся в отца, как любила говорить мадам Демольер, — и большую часть времени спала, поэтому мы просто садились с двух сторон от твоей колыбели и любовались тобой. Этого было довольно, чтобы смягчить моё сердце и снова почувствовать себя счастливой. Часам к девяти, будто зная, что скоро тебя будут кормить, ты открывала глазки и начинала шевелиться, а как только стрелка часов переваливала за девять, раздавался оглушительный рёв, и мадам Демольер смеялась: "У нашей Мари в животике будильничек зазвенел!" Она приносила приготовленную няней бутылочку с молоком и меняла тебе пелёнки, после чего я брала тебя на руки и кормила из бутылочки. Когда я смотрела, как ты сосёшь, у меня не оставалось никаких желаний, никаких суетных стремлений и сердце моё совершенно очищалось.