Умершее воспоминание (СИ)

Те чувства, что я дарил ей, и та поддержка, которую я ей оказывал, сильно влияли на неё. Мне казалось, что в мире не могло быть ничего прекраснее Эвелин, счастливой от любви и от самой жизни. Она всё ещё занималась поиском себя, что давалось ей не без мучений. Эти поиски привели её в больницу, куда она решила устроиться для работы с детьми. Нет, это была не постоянная работа: Эвелин приезжала в больницу раза два или три в неделю и, помогая врачам, несколько облегчала их работу. Вообще у Эвелин с детьми складывались особенные отношения: они с первых же минут знакомства начинали доверять друг другу и общались так открыто и откровенно, точно были знакомы уже давно. Я замечал это даже в её общении с сыном Уитни и Дейва — Томми, которому исполнилось уже полтора годика и который глазами необыкновенно напоминал мне Эвелин.

Не знаю, были ли это кратковременные, ничего не значащие размышления, или я действительно созрел для этих мыслей, но, глядя на то, как моя избранница обходилась с детьми, я не мог перестать думать о семье, которую мы вдвоём могли бы создать. Порой, глубоко задумываясь, я воображал даже, как это всё будет… Но мои бесплодные мысли не привели меня ни к каким решительным словам или поступкам. Почему? Я знал почему. Эти причины настолько известны и очевидны, что о них даже говорить не хочется.

Наблюдая те изменения, которые произошли в моей избраннице, я не мог избавиться от мыслей о том, что это всё я. Да, да, это я вдохнул в Эвелин жизнь, это я освободил её от оков несвободы, это благодаря мне она преобразилась внешне и внутренне! Два года назад я встретил её ещё девочкой, только что пережившей переходный возраст и готовой броситься мне под колёса. Она писала стихи, никому их не показывала и мечтала увидеть ещё хоть что-то, помимо четырёх стен своей спальни. Теперь же Эвелин повзрослела и превратилась в молодую, но очень умную женщину, открытую для любви и общения, уверенную в себе и счастливую от осознания прелести собственной жизни.

Признаюсь честно, иногда, глядя на буйство жизни, кипевшей в моей возлюбленной, я даже ей завидовал. Эти молодость, беззаботность, вера в светлое и счастливое будущее действительно вызывали некую зависть, и порой я, наблюдая за ростом Эвелин, чувствовал себя кустом, увядающем в тени молодого и сильного деревца. Не знаю, чем именно были вызваны эти странные чувства и мысли, но временами я действительно считал себя бесполезным ничтожеством рядом с Эвелин… Она будто парила где-то высоко, а я был так низко, что не мог даже дотянуться до неё. Самое страшное, что эти мысли я ей порой высказывал, особенно в порывах гнева. Выслушивая их, моя избранница менялась в лице; она старалась самыми разными словами убедить меня в моей небесполезности и уникальности и говорила, что на свете не существует никчёмных людей. Эвелин знала, какими словами меня можно было утешить, поэтому на время странные мысли меня оставляли… Только вся моя жизнь — замкнутый круг, и на определённые её этапы мне приходилось периодически возвращаться. На один из таких этапов мне предстояло вернуться в скором времени, и я ещё не подозревал, к каким необратимым последствиям это приведёт…

Да, Эвелин заметно похорошела за прошедшее время. К моему большому горю, это заметил не только я: когда мы с моей избранницей шли по улице, например, редкий парень с интересом не выворачивал голову назад, чтобы посмотреть Эвелин вслед. Что я мог сделать с этим? Запретить своей любимой быть привлекательной? Мне оставалось только скрипеть зубами и, стиснув кулаки, терпеть эти взгляды, на которые Эвелин, к слову, никогда не отвечала. Ревность — это мерзкое, глупое чувство — продолжала меня преследовать, хотя я, казалось, бежал от неё со всех ног. Нет, я не мог от неё избавиться так же, как и не мог заставить себя как-то иначе относиться к общению Кендалла и Эвелин.

Что представляло из себя их общение теперь? Время, видимо, охладило прежний пыл Шмидта, и он перестал так нахально вести себя по отношению к Эвелин: он больше не присылал ей цветов, не приглашал её на танец, не пожирал её глазами и перестал волноваться в её присутствии. Моя избранница с заметным для меня восторгом приняла это, и они с Кендаллом стали хорошими друзьями. Да, глядя на них со стороны, действительно можно было назвать их друзьями; тем для разговоров у них было много, к тому же они нередко могли обратиться друг к другу за помощью. Но я, хотя и не видя внешних проявлений ещё не остывших чувств немца, всё же знал, что он продолжал любить мою Эвелин. Конечно, твёрдых аргументов в подтверждение этого обстоятельства у меня не было, однако я находил всё это достаточно веским поводом для бешеной ревности. Моё отношение к их общению раздражало меня, и я всеми силами старался убедить себя, что ничего опасного в этом общении быть не может… Но моё сердце будто порождало ревность из воздуха, и я становился ревнивым там, где даже говорить о ревности казалось безумием.