Умом и молотком

Сатпаев поднялся на трибуну, положил перед собой папку. Но она так и осталась нераскрытой. Он говорил несколько эмоциональнее, взволнованней, чем это было принято в стенах Академии. С горечью вспоминал прошлое угнетенного казахского народа, у которого было отнято даже его имя. С радостью рассказывал о его возрождении, с благодарностью говорил о Коммунистической партии, о помощи со стороны русского народа, и в частности русских ученых. Убедительно обрисовывал пути решения узловых проблем развития производительных сил республики. Были в докладе и цифры. Сатпаев приводил их на память, они звучали весомо и подсказывались самой логикой изложения.

Каныш Имантаевич подвел некоторые итоги работы филиала Академии наук в Казахстане и, заглянув в ближайшее будущее, высказал свое мнение о том, что республике нужно все больше и больше ученых, а вырастить их без дополнительной помощи Москвы очень трудно.

Доклад продолжался значительно больше часа. После заседания только и разговоров было что о Сатпаеве. К нему подходили академики, жали руку, задавали вопросы. Находились энтузиасты, готовые немедленно помочь Казахскому филиалу.

После этого выступления Каныша Имантаевича в Академии наук пришли к окончательному убеждению, что лучшей кандидатуры, чем Сатпаев, для руководства Институтом геологии в Алма-Ате не найти. Эту кандидатуру поддержали и в ЦК партии, и в правительстве Казахстана.

На этот раз Каныш Имантаевич понял, что он не имеет морального права отказаться от новой должности. Он решил дать согласие и потому, что Большой Джезказган уже стал реальностью: в цифрах плана, в составах, груженных сибирским лесом, котлованах в степи, заводах бетона.

…Раннее лето 1941 года было каким-то удивительно теплым и цветущим. Каныш Имантаевич, объезжая самые дальние партии, самые заповедные уголки, говорил и друзьям, и джезказганским степям и сопкам: «До свиданья!» Потому что знал: навсегда он с ними не прощается, он еще не раз приедет сюда.

Проводы ему устроили в Джезды, на берегу речушки. В густой траве было полно цветов. В кустарниках краснел шиповник. Пряный запах полыни смешивался с дымком костров. Были здесь и Егизбек, и Петро, и Саид Сейфуллин, и Василий Штифанов. Приехал еще более постаревший Маман, привез свежего кумыса и образчик чудного малахита — на память. Кем-то потревоженные утки вылетели из близких камышей со свистом, едва не коснувшись крыльями треножника над костром.

Вокруг была тишина, степь. На горизонте темнел невысокий глинобитный могильник.

Не было еще поселка Джезды, не было и в помине марганцевого рудника, вскоре прославившегося на всю страну.

Подняли пиалы и стаканы в честь Каныша Имантаевича, пожелали ему доброй дороги.

Расставаться всегда грустно, но Сатпаев шутил, смеялся, поддерживал друзей и самого себя. На обратном пути в Карсакпай молчали.

— Что же это мы приумолкли? Давайте споем.

И Каныш Имантаевич взял высокую ноту. С песней и въехали в поселок.

Показалось странным, что во всех домах освещены окна. Обыкновенно в этот час в поселке спали и светились только огни завода.

Машина остановилась у дома. Фары осветили карагач, крыльцо. На крыльце, скрестив руки, стояла мать Таисии Алексеевны.

Вышли из машины шумной ватагой. Хотели продолжить прощальный вечер на квартире у Каныша.

Бабушка продолжала стоять скрестив руки.

— Что это вы такая невеселая? — обратился к ней Сатпаев.

— Сейчас никто не может веселиться. — Голос бабушки задрожал. — Вы что, не знаете? Война! Гитлер на нас напал.

Воскресенье 22 июня 1941 года было на исходе.

В грозные годы

Привычная пыльная дорога из Карсакпая на станцию Джусалы показалась на этот раз Сатпаеву особенно долгой. Трудно было свыкнуться с мыслями, что идет война, что именно в эти тревожные дни он расстается с Джезказганом. На редких пикетах заправляли, как всегда, водой радиаторы машин, подкреплялись едой, пили кумыс и чай. Каныш Имантаевич, против обыкновения, был замкнут, неразговорчив и поторапливал шоферов.

В Джусалы приехали в срок. Однако знакомый начальник станции не обрадовал:

— Боюсь, товарищ Сатпаев, сегодня не уедете.

— Что, нет билетов?

— Нет поездов в сторону Алма-Аты.

Составы шли только на запад. Военные эшелоны, один за другим. Теплушки, реже пассажирские вагоны, платформы с зачехленными орудиями и танками, с автомашинами, полевыми кухнями, военным грузом, скрытым под брезентом.

Сатпаев вглядывался в лица красноармейцев, мелькавшие словно в кино. Больше молодые, совсем молодые. Но встречались и резервисты, среди них и его ровесники.

Может быть, и его место с ними — на фронте? На этот вопрос еще предстояло дать ответ.

День Сатпаевы провели на перроне и в неуютном здании вокзала. На ночлег устроились в домике экспедитора. Ночью Сатпаев несколько раз уходил на станцию и неизменно возвращался ни с чем к своим домашним. Так было и на вторые, на третьи, и на четвертые сутки.

Когда стало известно, что наконец-то прибывает скорый на Алма-Ату, начальник станции с виноватой улыбкой сказал: