Умом и молотком

Попробовал он свои силы и как организатор художественной самодеятельности: поставил пьесу «Энлик-Кебек», переписанную для него автором, Мухтаром Ауэзовым, еще в Семипалатинске. И сам играл в спектакле, и — об этом особенно много говорили — привлек к участию аульных девушек. По тем временам это было неслыханной смелостью.

Неожиданно Каныша Сатпаева вызвал в Павлодар председатель уездного ревкома Павел Поздняк. Имя Поздняка часто называлось в Баянауле, и в представлении Сатпаева это был суровый военный человек. Но Каныша встретил озабоченный рабочий в черной косоворотке и потертой кожаной тужурке. Трудно было определить, сколько ему лет. Глаза вроде молодые, а лицо в морщинках. Вид усталый, а сам держится бодро, улыбается.

Сатпаев мельком увидел на столе Поздняка среди сводок и газет свою анкету, заполненную им в Баянауле недели две назад. Но предревкома ни разу не заглянул в анкету во время разговора, он знал, оказывается, о Сатпаеве значительно больше, чем тот мог предполагать.

Председатель уездного ревкома разговаривал с Канышем неторопливо и основательно. Вначале расспрашивал его об аулах, потом как бы невзначай поинтересовался, насколько Сатпаев осведомлен о родовых обычаях, попросил объяснить роль биев — родовых судей.

Сатпаев объяснил, как умел. И, взглянув на Поздняка, вдруг понял, что тот его проверяет.

— От советов людей, умудренных опытом, мы и теперь не будем отказываться, — заявил Поздняк. — Но опыт опыту рознь. Бии, товарищ Сатпаев, часто зависели от тех, кто владел богатством. К чему далеко ходить за примерами. Ведь и ваш отец участвовал в разбирательствах. Не так ли? Говорят, стремился к справедливости. Но всегда ли это у него выходило? Курс нам надо держать на людей нового толка. На молодых! И из коренного населения, чтобы разговаривать в аулах на родном языке. Слышал я, ты хорошо лекции и доклады читаешь.

Каныш опустил голову:

— Читаю, конечно. А вот хорошо ли — не мне это знать. Объяснять надо азы! У нас почти все неграмотные.

— То-то и оно. А человек образованный, с ясной головой — на вес золота. К мировой коммуне идем. А тут голод, воровство, враги хотят растащить народное добро. Врангель еще не разбит. Антанта не дремлет. Лучшие коммунисты ушли на фронт. — Поздняк оборвал себя на полуслове: — Что это я разговорился. Тебя агитировать не надо. Я вот в твоей анкете прочитал, что ты имеешь склонность к истории и экономике. Дельно. Учись и других учи. От книг и лекций я тебя не освобождаю, но это — в свободное время. Будешь народным судьей. В Степи привыкли: что ни судья, то взяточник. Имущего не обидит и себя не забудет. Да и у нас в России говорили, бывало: суди меня, судья неправый! А ты человек честный. Люди тебя знают, тебе поверят, и мы доверяем. Блюди революционный закон!

Слово «революционный» он произнес с жаром, и лицо его просветлело, словно и усталости не было, и бессонных ночей. Но, как бы смутившись, как бы сочтя не совсем уместным этот пафос, Поздняк совсем буднично спросил:

— Значит, говоришь, Маркса немного читал?

Сатпаев кивнул головой и подумал: «Кто-то и об этом успел сообщить». Поздняк продолжал:

— Хочу вот что еще тебе сказать. Если какие-нибудь трудности возникнут, не стесняйся, обращайся прямо в ревком.

На прощанье Поздняк крепко пожал ему руку и еще раз напомнил, как нужны в аулах молодые, образованные и, безусловно, честные люди.

Сатпаев погружался в работу судьи, как прежде в книги. С интересом и добросовестностью, вникая в детали и смысл каждого преступления, каждой тяжбы. Дела со спекулянтами решались сравнительно просто. Труднее было с извечными спорами из-за джайляу. Особенно в тех случаях, когда долгие словесные распри заканчивались захватом пастбищ. Нередко случалось, что правда была на стороне тех; кто насильно отбирал землю, которую мог бы получить законным путем. В таких делах от судьи требовались осмотрительность и принципиальность. Вынесет народный суд постановление о возвращении земли обратно — заропщут в Степи, будут говорить о несправедливости, о том, что Каныш, сын Имантая, поддерживает старый порядок. Не накажет суд драчунов, — пойдет молва: мол, Советы велят — разбойничайте сколько угодно!

— Судье в Степи надо быть царем Соломоном, а я всего-навсего мугалим Каныш, — шутил в кругу товарищей Сатпаев.

Но самыми сложными были родовые тяжбы, насильственный увод невест, калым. Аульные женщины, по наблюдениям Каныша, были не лишены некоторой самостоятельности и могли вступать в споры с мужчинами, но власть обычаев была так велика, что они безропотно подчинялись своей судьбе и когда их отдавали замуж за нелюбимого, и когда муж вводил в дом вторую жену, помоложе.

Всякий раз, когда приходилось решать трудное и запутанное дело, Каныш вспоминал Павлодарский ревком и Поздняка. Он был благодарен предревкома и за доверие, и за доброе напутствие.

Нет, он не жалел, что стал народным судьей. Он узнавал жизнь, приносил пользу людям. «Вы один из первых советских работников в уезде из национальной интеллигенции», — сказал ему побывавший в Баянауле семипалатинский комиссар.