Умом и молотком

И все-таки мысль о том, как окончательно определить свое будущее, не давала покоя Сатпаеву.

И еще одно, уже побочное, обстоятельство выводило из равновесия молодого судью: слишком много было канцелярской работы.

«Смею донести, — писал он в уездный Совнарсуд 16 декабря 1920 года, — что положение дел в 10-м участке катастрофическое. Сейчас в канцелярии дел больше 300, не считая законченных. Канцелярские силы очень слабы. Это — люди большей частью незнакомые с азбукой канцелярских работ. Кроме того, даже наиболее деловитые, в относительном смысле, служащие, а именно корреспонденты Мага-ров и Абсалямов, с 1 декабря 1920 года поступили в трудовую школу 2-й ступени, где они раньше обучались. Я был не в силах и не имел морального права сдерживать их благие стремления продолжать свое образование. На их место пришлось посадить, почти с улицы, двух совершенно не знакомых с канцелярской работой людей… Здесь в районе вообще нет подходящего лица для замещения должности секретаря.

Вся тяжесть канцелярии до сих пор всецело возлагалась на нарсудью 10-го участка, т. е. на меня. Но я больше не могу, не в силах в интересах интенсивного хода работ по слушанию дел дальше нести обязанности секретаря…»

Сквозь официальные строчки докладной записки проступают и доброта, свойственная Канышу Имантаевичу, и желание работать в полную силу, сбросив бремя второстепенных канцелярских забот. Работать для своей социалистической республики. Ведь полгода назад Степной край, Степь (это слово часто так и писалось с большой буквы), включавшая в себя Приишимье, Тургайскую и Уральскую области, часть Прикаспийской равнины и Астраханской губернии, стала по декрету, подписанному 26 августа 1920 года Владимиром Ильичем Лениным и Михаилом Ивановичем Калининым, Автономной Киргизской (казахской) Советской Социалистической Республикой. В Оренбурге состоялся Первый учредительный съезд Советов новой автономии. И хотя Семипалатинская область еще подчинялась Сибирскому ревкому, Сатпаев чувствовал себя гражданином Казахской республики и готов был выполнить до конца свой сыновний долг перед ней.

Спасибо вам, Михаил Антонович!

Введем в наше повествование нового героя. Их будет много в этом рассказе. И каждый человек, прикасаясь к судьбе Сатпаева, оставлял в ней яркий след. Но эта встреча оказалась во многом поворотной в жизни Каныша Имантаевича.

…Михаил Антонович Усов, щурясь от удовольствия, медленно и глубоко вдыхал утренний воздух.

В нем был особый привкус степных трав, медово пахнущих после ночного дождя. Слабый ветер с гор доносил сюда, к берегу речушки, дымок аульного очага. Дымок был тоже приятен: он отдавал смолистой горечью сосны и духовитостью березовых дров.

Вдох, выдох… Усов прислушивался к себе. Легкие не скрипели так, как прежде. Больше месяца он уже в степи. Сначала Чингизтау, а теперь Баянаул. Он привыкал к воздуху Баянаула, к воздуху степей. Привыкал пить кумыс, как ему настоятельно советовали томские врачи. И от здешнего воздуха, и от здешнего кумыса он испытывал легкое головокружение. Не болезненное, нет! Скорее, как от бокала легкого виноградного вина. Ему приходилось пить кумыс и раньше, почти пятнадцать лет назад, когда был в Джунгарской экспедиции с Обручевым. Но тот кумыс мало походил на баянаульский. Он совсем не пьянил, был жирным и желтоватым. Владимир Афанасьевич Обручев, опытный путешественник, даже не советовал его пить. И воздух Джунгарии был суше, резче, грубей.

Как это хорошо, что он поехал за Иртыш, повидал наконец и Баянаул, о котором в Томске давно шла добрая молва. Усов радовался и новому знакомству. Ему очень понравился народный судья Каныш Сатпаев, державшийся с достоинством, вежливый и предупредительный, любознательный, но умеющий не докучать, способный молодой человек.

Они как-то сразу пришлись по душе друг другу. Каныш Сатпаев отлично понимал, что такое туберкулез. «Я буду лечить профессора, как лечили меня», — говорил он. И вот уже четвертый день профессор Томского института Усов жил вместе с Канышем в одной юрте.

С утра Михаил Антонович уходил к речушке, умывался, делал легкую гимнастику и шутливо разговаривал сам с собой:

— Что же, милый магистр минералогии! Что ж, уважаемый экстраординарный профессор, благодарите гостеприимную юрту и целебный воздух степи!

— Доброе утро, Михаил Антонович!

Усов теперь из тысячи голосов узнал бы этот чуть глуховатый баритон и удивительную манеру мягко, с едва ощутимой гортанностью выговаривать русские слова.

— Я не нарушил вашего уединения?

— Нет, дорогой Каныш, разве вы можете мне помешать?

Каныш дружелюбно и вежливо улыбался. Был он росл, плечист, курчавились черные волосы, но выглядел бледнее своих сверстников, аульных джигитов. Каныш был и аульный и городской — курткой своей, низкими сапогами, зачесом волос, размеренными и округлыми жестами.

— Я, Михаил Антонович, только проснулся, подумал: не совершить ли нам сегодня экскурсию? День-то какой хороший! Я знаю, вы любитель ходить пешком, но на этот раз давайте поедем. Я вам смирного коня выберу. Поедем? А?