Унесенные ветром. Том 2

– Ну хорошо, – согласился Ретт. – Кажется, мы действовали друг другу наперекор. Хотя так ли это важно сейчас? Я говорю тебе это для того, чтобы в будущем у тебя не было никаких сомнений на этот счет. Когда ты заболела по моей вине, я стоял под твоей дверью, надеясь, что ты позовешь меня, но ты не соизволила, тогда я понял, как нелепо выгляжу и что все потеряно.

Он замолчал, думая о чем-то своем и не замечая Скарлетт, точно так, как это раньше делал Эшли, когда видел то, что было ей недоступно. Ей не оставалось ничего иного, как безмолвно смотреть на задумчивое лицо Ретта.

– Но вот у нас появилась Бонни, и мне показалось, что не все еще потеряно. Мне нравилось видеть в маленькой дочке тебя такую, какая ты была до того, как война и бедность тебя переделали. Она была вылитая мать, такая же капризная, такая же смелая, веселая и полная жизни, и я не мог не баловать ее, но, балуя ее, я думал, что балую тебя. Но не в пример тебе… Бонни любила меня. Слава богу, что я мог перенести на нее мою любовь, которая не нужна была тебе… С ее уходом я лишился всего.

Внезапно Скарлетт стало жалко мужа, жалко до такой степени, что она забыла о своем горе и страхе, вызванных его признанием. Впервые в жизни она кого-то пожалела, не испытывая при этом чувства презрения, потому что тоже впервые подошла к пониманию другого человека. Так вот почему Ретт был таким хитрым и осторожным, как и она сама: его безмерная гордость не позволяла ему признаться в любви из страха получить отказ.

– Но, дорогой, – проговорила Скарлетт, приближаясь к мужу и все еще надеясь, что он привлечет ее к себе. – Дорогой, извини, но ради тебя я все искуплю! Мы можем быть счастливы, после того как узнали правду, и… Ретт… взгляни на меня, Ретт! У нас… появятся другие дети… не такие, как Бонни, но…

– Благодарю вас, нет, – произнес он, словно отказываясь от протянутого куска хлеба. – Третьего испытания мое сердце не выдержит.

– Не говори так! О, что мне сказать, чтобы ты поверил? Я уже сказала, что очень сожалею и…

– Моя милая, ты еще совсем дитя. Ты считаешь, что достаточно сказать «Я очень сожалею», и все ошибки и обиды прошлого исчезнут, сотрутся из памяти. Что многочисленные раны затянутся… Держи мой платок, Скарлетт. В самые ответственные моменты жизни у тебя никогда не было своего носового платка.

Она взяла протянутый платок, высморкалась и снова села, поняв, что Ретт не собирается брать ее к себе на колени. Видимо, все его слова о любви теперь мало что значили. Это был рассказ о далеком прошлом, на которое он смотрел так, как будто все происходило не с ним. И это пугало. Ретт почти с нежностью взглянул на Скарлетт и задумчиво спросил:

– Моя милая, сколько тебе лет? Ты никогда не говорила о своем возрасте.

– Двадцать восемь, – сквозь платок глухо ответила Скарлетт.

– Не так уж много. Это возраст для того, чтобы завоевать весь мир и продать душу дьяволу, не так ли? Не смотри на меня так испуганно. Я не говорю о муках ада, которые ожидают тебя за связь с Эшли. Я просто выражаюсь метафорически. Сколько я тебя знаю, ты всегда хотела иметь две вещи: Эшли и разбогатеть, чтобы послать весь мир к черту. Ну что же, в настоящее время ты вполне состоятельная женщина, смело посылаешь всех куда подальше и в твоем распоряжении Эшли, если, конечно, ты все еще хочешь его. Но как будто тебе этого мало.

Скарлетт вздрогнула, но не от страха перед адскими муками. Она подумала: «Ретт – моя душа, и я теряю его. И если потеряю, то все остальное не имеет значения! Ни друзья, ни деньги, ни… ничто. Я готова снова бедствовать, только бы он был моим. Да, я вытерпела бы стужу и даже голод. Но он не собирается… Господи, как он может!»

– Ретт, – вытирая слезы, в отчаянии проговорила она, – если ты раньше так сильно любил меня, то в тебе должна остаться хоть капля того чувства!

– Из всего этого у меня остались только две вещи, и эти две вещи наиболее ненавистны тебе – жалость и странное чувство доброты.

Жалость! Доброта! «Боже мой!» – отчаявшись, подумала Скарлетт. Что угодно, но только не жалость и доброта. С жалостью и добротой к людям рука об руку следует презрение. И ее он тоже презирает? Она предпочла бы все, что угодно, но только не это. Даже циничную холодность военных дней; пьяное безумие, которое охватило его в ту ночь, когда он нес ее на руках по лестнице, впиваясь стальными пальцами в тело; привычку говорить колкости, за которой, как она поняла теперь, скрывалось его горькое чувство любви. Все, что угодно, кроме этой равнодушной доброты, которая так явственно написана на его лице.

– Значит… значит, ты хочешь сказать, что я все испортила… что ты больше меня не любишь?

– Совершенно верно.

– Но… – упрямо, как ребенок, который решил до конца настаивать на своем желании, продолжала Скарлетт, – но я люблю тебя!

– Тем хуже для тебя.