Уничтожить

– Значит, я собираюсь провернуть эксфильтрацию бывшего агента ГУВБ… Смешно, просто обхохочешься… – Он снова перевел взгляд на Поля. – Видимо, он был там важной шишкой, учитывая такой респект?

– Видимо, да. Я никогда этого толком не знал.

Бриан кивнул, на этот раз не удивившись; похоже, он был хорошо осведомлен о жизни спецслужбистов. Затем он спросил Поля, на голубом глазу, хотя на сей раз знал ответ заранее:

– Вы тоже из ГУВБ?

– Нет, я выбрал иной путь. А вы-то есть у них в картотеке?

– О да, наверное, на меня там завели папочку. А вот мои ребята чисты, этим службам они неизвестны…

Он обернулся и посмотрел на своих подручных с какой-то даже нежностью, они тем временем воздавали должное техасскому ассорти и моргону: эти славные упитанные, миролюбивые бычары, будучи на старте скорее националистами с уклоном в расизм, вполне готовы посвятить себя борьбе за дело иудео-христианской морали, а то и морали как таковой, разницы они особой тут не усматривали, и, может, они и правы, подумал Бриан, ну, он сам запутался.

– Позвольте, я тоже задам вам вопрос? – спросил Поль.

– Да, разумеется, если смогу, отвечу.

– Только вы и можете на него ответить. Мне интересно, что толкает вас на такого рода действия, где истоки вашей ангажированности. Что касается основателя вашего движения, если я правильно понимаю, то для него это вопрос религиозных убеждений, но я сомневаюсь, что это ваш случай.

– Нет, конечно, – спокойно ответил Бриан. – Я понимаю, почему вас это заинтриговало. Я и сам не уверен, что до конца понимаю, что к чему… – добавил он через некоторое время. Потом он, казалось, ушел в себя, погрузился в затяжное задумчивое молчание.

За столом все тоже замолчали и пристально наблюдали за ним. Прошло две-три минуты, прежде чем он решился продолжить:

– Мне придется начать издалека… Проще всего объяснить это тем, что я очень рано почувствовал, что у нашего общества есть проблема со старостью и что это довольно серьезная проблема, которая может привести его к саморазрушению. Допускаю, что это, вероятно, связано с тем, что меня воспитывали бабушка и дедушка. И я надеюсь, вы согласитесь, что у нас у всех проблема со стариками… – Поль кивнул. – Истинная причина эвтаназии, по сути, заключается в том, что мы не выносим стариков, мы даже знать не желаем, что они существуют, и поэтому засовываем их в специализированные учреждения, с глаз долой. В наше время принято считать, что ценность человека с возрастом уменьшается, что жизнь молодого человека, а тем более ребенка – гораздо ценнее жизни глубокого старика. Полагаю, в этом вы тоже со мной согласитесь?

– Да, вполне.

– Так вот, это полный переворот, радикальная антропологическая мутация. Конечно, это весьма прискорбно, учитывая, что процент пожилых людей относительно общей численности населения постоянно растет. Но есть кое-что и пострашней… – Он снова умолк и задумался еще на пару минут. – Во всех предыдущих цивилизациях, – продолжал он, – человека уважали, а то и восхищались им и вообще оценивали его в зависимости от того, как он вел себя на протяжении всей своей жизни; даже в буржуазной среде репутация основывалась на доверии и носила временный характер, в дальнейшем ее надо было заслужить всей своей честной жизнью. Более высоко оценивая жизнь ребенка – хотя мы понятия не имеем, что из него получится, вырастет ли он умным или глупым, гением, преступником или святым, – мы отрицаем всякую ценность реальных дел. Наши героические и благородные поступки, все, что нам удалось совершить, наши достижения и труды не имеют уже никакой ценности в глазах мира – и вскоре теряют ее и в наших глазах. Таким образом мы лишаем жизнь всякой мотивации и всякого смысла; именно это, собственно, и называется нигилизмом. Обесценивание прошлого и настоящего ради грядущего, обесценивание реальности в угоду виртуальности, помещенной в туманное будущее, суть симптомы европейского нигилизма, причем гораздо более знаковые, чем те, что выделял Ницше, – впрочем, сегодня следует говорить о западном нигилизме или даже о современном нигилизме, поскольку я совсем не уверен, что он не затронет и азиатские страны в среднесрочной перспективе. Разумеется, Ницше не мог наблюдать этот феномен, он проявился только после его смерти, и то далеко не сразу. Так что нет, я действительно не христианин; более того, я склонен считать, что христианство, собственно, и положило начало этой тенденции смиренно принимать существующий мир, каким бы невыносимым он ни был, в ожидании спасителя и гипотетического будущего; первородный грех христианства, на мой взгляд, это надежда.

Он опять умолк, за столом повисла тишина.